Головы Стефани (Прямой рейс к Аллаху) - Ромен Гари

— Попробуйте, попробуйте! — пробасил он. — Знаете, мороженое всегда было у нас высшей роскошью.

Он был одним из тех мачо, что никогда не открывают рта, не мобилизовав при этом все мужественные ресурсы своих голосовых связок.

— С самых давних времен для того, чтобы доставлять лед с гор в Блистательную Порту, во дворцы и шатры правителей, организовывались эстафеты… Мчась во весь опор, гонцы приносили в долину снег… Признаюсь вам со всей откровенностью, что во время своего первого визита в Нью-Йорк, я был покорен американским мороженым… Неслыханное разнообразие! Особенно мне запомнилось зеленое мороженое, мятное и фисташковое…

Стефани изобразила крайнюю степень внимания, что делала из вежливости всякий раз, когда переставала слушать. Министра сопровождал персонаж в одежде британского кроя, имя персонажа звучало примерно как «лорд Санд…» — остальное потерялось где-то между бородой и усами сэра Давида Мандахара — а лицо отличалось тем отсутствием выражения, которое охотно квалифицируют как «таинственное». Стефани сделала несколько приличествующих случаю замечаний по поводу американского мороженого — banana-split[14] и знаменитых «пяти сортов» «Уолдорф-Астории»[15] и вышла из шатра.

У ног ее простирался город, ощетинившийся минаретами, опоясанный охровой стеной, с бесчисленными мечетями, белыми дворцами и маленькими внутренними оазисами — частными садами…

— Самое время сказать: да это же персидская миниатюра! — произнес у нее за спиной приятный голос.

Она обернулась и одарила улыбкой Тедди Хендерсона, посла Соединенных Штатов в Хаддане. Она дважды обедала у него, и он показался ей очень милым и славным — она даже поймала себя на том, что он напоминает ей отца. Дело тут было не во внешнем сходстве — у отца Стефани были физиономия и усмешка пирата, сломленного силами правопорядка, — а в том же немного печальном чувстве юмора и той же приветливости.

Хендерсону, должно быть, перевалило за пятьдесят. Лицо его еще хранило воспоминания юности, у него были очки в черепаховой оправе, которые он безо всякой надобности беспрерывно поправлял, короткие седеющие волосы и улыбка, имеющая весьма отдаленное отношение к веселью.

— Здесь нельзя обходиться без клише, они помогают выжить, — сказал он, беря ее под руку. — А впрочем, это правда: вся красота Хаддана — от персов… Первыми жителями этой страны были пришедшие из Ирана шахиры…

Он мечтательно смотрел на сверкающий под солнцем город. Стефани удивилась, заметив, как на его лице мелькнуло сожаление.

— Здесь существует древняя легенда об огромном невидимом удаве, обхватившем землю своими кольцами, — сказал Хендерсон. — Поэтический смысл этой легенды я свёл к более, что ли… политическому. В самом центре — чудесная персидская миниатюра, которую вы сейчас перед собой видите… Вокруг — первое кольцо удава: богатство, могущество, роскошь, но только для избранных… Затем второй круг, второе кольцо удава: нищета, невежество, покорность, рабство… Еще дальше — третье кольцо: вера, страсти, ненависть, амбиции, жажда власти… А еще дальше — последний круг, последнее кольцо, то, что господствует над всеми остальными, что может одним движением погубить очаровательную персидскую миниатюру: нефть, столкновение интересов, великие державы, Китай, Россия и… мы…

Он умолк и поднес к губам бокал с ледяной водой. Стефани бросила на него быстрый взгляд, а потом чмокнула его в щеку.

— Вы совсем не похожи на удава, Тед, — сказала она.

Бобо сделал тысячи снимков Стефани для весенней коллекции. Он не только собирался опубликовать их в модных журналах, в его намерения входило создать фундаментальный фотографический труд под названием «Красота бросает вызов». Высокая мода и Стефани воплощали для него красоту, а что касается уродства, которому был адресован этот вызов, то это было тайной, известной лишь его психоаналитику. Огромный выпуклый глаз его фотоаппарата ни на секунду не выпускал Стефани из виду, при этом сам Бобо прыгал вокруг нее, как толстая жаба, вдруг решившая стать балериной. Несмотря на жир и одышку, «султан» мог исполнять этот ритуальный танец вокруг любимой модели до бесконечности. Каждый его прыжок сопровождали щелчки затвора, напоминавшие одновременно стрекот цикад и пощелкивание кастаньет. Бобо — с его белыми короткими руками, похожими на бутон губами, застывшими в изгибе алчного сладострастия, с иссиня-черной бородой клинышком, растрепанными кудрями и лицом, вырвать которое из бледности сырой подземки оказалось не под силу даже многим дням, проведенным на солнце, — Бобо обстреливал Стефани из своего фотоаппарата с утра до вечера, не пропуская ни одного светового эффекта — от розового на рассвете до лилового, пурпурного и золотого на закате. Он делал снимки на фоне развалин, которые были отнюдь не творением времени, а архитектурным шедевром из шести самолетов, пилоты которых, взяв курс на Саудовскую Аравию, остались до конца верны имаму. Одетая в восхитительную юбку от Джона Пилцера и легкую блузку «жалюзи» от Тино, она позировала на фоне дворцов и лачуг, женщин в чадрах и бедуинов, верблюжьих скелетов и грифов, а еще под дикими розами у старой крепости, в которой ныне находилась штаб-квартира полиции… Ни жара, ни полчища мух, ни усталость, ни ругань Стефани не могли справиться с Бобо и его вдохновением.

— Ты извращенец. Я знаю, что бы тебе доставило настоящее удовольствие — сфотографировать меня в наряде от Куррежа на груде трупов…

— Заткнись, дорогуша, а то на твоем обворожительном личике появится осмысленное выражение…

Голос Бобо был близок к контральто, что наводило на мысль о прискорбном дисбалансе половых гормонов, а его поддельный британский акцент безуспешно боролся с нью-йоркским просторечием.

— Модель, у которой на лице что-то написано, — это конец света. Это разрушает тайну. Ты слышала о Гарбо? Никто ни разу не видел и следа экспрессии на ее лице — именно поэтому она стала мифом. Отставь-ка зад и чуть вытяни вперед правую ногу… Теперь слегка согни колено… Хорошо. Так будет видна вся ляжка, до того самого замечательного места… Класс! Замри. Непроницаемое лицо, моя королевна, абсолютно пустое, ну, то есть которое обычно называют пустым! Сфинкс, тайна… И ради Бога, потуши этот убийственный огонек в глазах… Говорю же, с ним у тебя появляется выражение, черт возьми, выражение! Не нужно ничего выражать, поняла? Тебе не за это платят!

Как и многие люди, которым неуютно в собственном теле, Бобо питал страсть к переодеваниям. Приехав в Хаддан, он стал примерять всевозможные нелепые наряды: то тюрбаны с фальшивыми рубинами и страусовыми перьями, то расшитые кафтаны, то красные янычарские шальвары и королевские бурнусы, то стянутые тройным золотым обручем арабские платки, которые он умудрялся носить с джинсами… Бедный «султан моды» ненавидел себя от всей души и таким поведением пытался засвидетельствовать эту неприязнь как в своих собственных глазах, так и в глазах окружающих. Родителей его убили в Вене фашисты, и ходил слух, что эсэсовцы использовали его, десятилетнего ребенка, для своих мужских забав. А еще поговаривали, что по меньшей мере раз в год он пытается покончить с собой. Бывший бойфренд Стефани, один из самых молодых и самых вменяемых психоаналитиков в Соединенных Штатах, сказал ей, что Бобо одержим всепоглощающей потребностью в чистоте и невинности, а это сильно осложняет его отношения с самим собой. Вполне возможно, что так оно и было, но в некоторые моменты Стефани говорила себе, что у всей этой его психодрамы должны быть какие-то пределы.

Было четыре часа дня, когда Бобо сделал последний снимок и наконец-то зачехлил свой циклопий глаз. Стефани какое-то время разглядывала послужившие им фоном развалины — в кои-то веки они относились не к недавнему государственному перевороту, а к шестнадцатому столетию — а затем скрылась за манговыми деревьями, чтобы снять платье и надеть джинсы.

Волны влекли одинокие парусники к берегам Аравии. Поговаривали, что эти глубокие воды кишат акулами, — что лишний раз доказывает, как опасно доверять тихим омутам и безмятежным пейзажам.

Массимо смотрел на море с мрачным видом.

Массимо дель Кампо когда-то водил грузовики в Карраре. Казалось, он был высечен скульптором-классицистом из мрамора, прославившего его родной город. По мнению Бобо, Массимо была уготована фантастическая карьера на киноэкране. Если верить все тому же Бобо, этот фат был Мэрилин Монро в штанах, мужским вариантом Риты Хейворт, мужчиной, у которого было все, что и у Рэчел Уэлч и даже больше, этаким Рудольфом Валентино, переиначенным и подправленным, подогнанным под вкусы сегодняшнего дня. Временами в прессе еще появлялись эффектные снимки Массимо, но в единственной рецензии, которую Стефани о нем прочла, говорилось, что бывший водитель-дальнобойщик обладает «достаточной харизмой и выразительностью, чтобы сыграть мраморную колонну в каком-нибудь фильме о падении Римской империи». Небольшие роли в итальянских вестернах еще позволяли ему питать какие-то иллюзии, но никак не покрывали расходы на все остальное: за его «феррари», его безупречные костюмы и подружек платил Бобо, и чем большая роскошь окружала Массимо, тем больше он тайно озлоблялся на своего покровителя. При это он не оставлял мысли о том, чтобы, так сказать, вернуться к своим истокам: Стефани уже заставала Массимо рыскающим вокруг грузовиков, а однажды стала свидетелем того, как он, бросив осторожный взгляд по сторонам, дабы убедиться, что за его ностальгическими излияниями никто не подглядывает, с нежностью погладил колесо великолепной пятитонки. У Стефани защемило сердце. Этот бедолага-красавец втайне мечтал вернуться к своему честному ремеслу, но ему не хватало смелости порвать с привычкой к роскоши. Нет никого более пропащего, чем пролетарий, превратившийся в дорогую содержанку: отправляясь в это путешествие, не купишь билет в оба конца…