Печать и колокол - Юрий Кларов

И вновь под злые окрики стрельцов, под плач детей и бабьи причитания шли вслед за телегами в Сибирь ссыльные, оставляя после себя слухи, сомнения, надежды.

– Так или приблизительно так началась вторая жизнь погибшего в Угличе сына Иоанна Грозного царевича Димитрия, – продолжал Василий Петрович. – И, как видите, в своей новой жизни Димитрий Иоаннович ничем не походил на прежнего жестокого и вспыльчивого подростка, страдающего эпилепсией. Возвратив царевичу жизнь, народ щедро снабдил его всеми добродетелями: умом, чувством справедливости, любовью к простым людям, на которых стояла и поныне стоит Русь, смелостью, благородством, скромностью и волей.

В образе нового Димитрия воплотилась всеми пытками пытанная, всеми муками мученная, но так и не погибшая безвременно в застенке вековая мечта о царе-заступнике. И, подарив царевичу жизнь, народ отдал его на попечение доброй волшебнице Марии Нагой и умельцу Прокопу, который вырезал для него из языка ссыльного колокола волшебные же печати.

Теперь царевичу оставалось лишь одно – «объявиться». И он объявился. Правда, совсем не таким, каким его создало народное воображение, но зато живой и невредимый. «Объявились» и печати…

Специалисты по сфрагистике, конечно, будут утверждать, что если Прокоп Колченогий из Стрелецкой слободы когда-либо и существовал, то, уж во всяком случае, он совершенно не причастен к печатям Димитрия.

Не берусь спорить.

Судя по вздернутым вверх крыльям двуглавого орла да и по самой надписи, эта печать не русской, а скорей немецкой, французской или польской работы. На Руси тогда двуглавый орел обычно изображался с опущенными крыльями, а царь не называл себя императором и «пресветлейшим и непобедимейшим монархом».

Не вызывает сомнения и то, что человек, именовавшийся Димитрием, с тем же правом мог бы себя называть Иоанном Грозным или Юрием Долгоруким…

Кем он был в действительности, неизвестно. Борис Годунов утверждал, что это Гришка Отрепьев. Возможно, хотя и сомнительно. Дело в том, что Григория Отрепьева слишком хорошо знали в Москве. Как-никак, а он жил в Кремле, в Чудовом монастыре, и исполнял должность секретаря («крестового дьяка») всероссийского патриарха Иова. В этом качестве он и сопровождал патриарха, когда тот посещал Боярскую думу. Между тем Лжедмитрия не опознал, по свидетельству современников, никто: ни сам патриарх, ни архимандрит Чудова монастыря Пафнутий, ни хорошо знавшие Отрепьева в лицо бояре. Более того, Лжедмитрий демонстрировал народу Григория Отрепьева. И еще одно немаловажное обстоятельство: в Загоровском монастыре на Волыни, как писал известный историк Костомаров, хранилась книга с подписью Отрепьева. Почерк Отрепьева не походил на почерк Лжедмитрия.

Но оставим все это историкам.

В конце концов, сейчас для нас с вами не столь уж существенно, кем был Лжедмитрий и кто вырезал печати – Прокоп Колченогий по велению царицы Марии Федоровны или же, допустим, немецкий мастер из Кракова, которому их заказал сенатор Речи Посполитой сандомирский воевода пан Юрий Мнишек. Главное то, что легенда о чудесном спасении царевича и о его возвращении оказалась пророческой.

16 октября 1604 года небольшой отряд пересек границу и вторгся на территорию государства Российского.

Развалившись в седлах, ехали разряженные как на бал знатные польские шляхтичи в окружении гайдуков. Горячили коней нарядные гусары. Ехали веселой шумной гурьбой запорожские казаки и лихие донцы в высоких бараньих шапках.

Отряд возглавлял широконосый рыжеватый молодой человек с живыми глазами и властным лицом – тот, кто именовал себя царевичем Димитрием.

За время своего пребывания в Польше молодой человек успел многое. Он заставил поверить в свое царское происхождение – или сделать вид, что они поверили, – влиятельных польских магнатов, влюбился в Марину Мнишек и поклялся сделать ее русской царицей, пообещал будущему тестю Смоленск и Северскую землю, а затем, видимо по забывчивости, посулил то же самое королю Сигизмунду. Он очаровал шляхту своими манерами, умением владеть саблей и пистолетами, усидеть на самой горячей лошади и выйти один на один с рогатиной против медведя. Не задумываясь ни на секунду, он принял католичество и, заручившись после конфиденциальной беседы поддержкой всесильного папского нунция в Польше, получил аудиенцию у короля Сигизмунда. Правда, увязший в нескончаемой войне со Швецией король Речи Посполитой не решился на еще одну войну, но зато он снабдил молодого человека деньгами и торжественно заявил, что не будет препятствовать тем благородным шляхтичам, которые пожелают пролить свою кровь в борьбе за правое дело. А кое-кто из польских вельмож, недовольных Сигизмундом, намекнул царевичу, что когда он станет царем, то вполне сможет рассчитывать и на польский престол…

И вот поход, на который возлагалось столько надежд, начался.

Судя по тем скудным сведениям, которыми мы сейчас располагаем, рыжеватый молодой человек, отличавшийся поразительным для людей того времени равнодушием к религии, не верил ни в бога, ни в черта, но зато он не сомневался в своей счастливой звезде и в магической силе легенды о чудесном спасении Димитрия Иоанновича и его волшебной печати, сделанной из языка ссыльного колокола. Поэтому появлению отряда всегда предшествовали гонцы, которые везли с собой грамоты, скрепленные печатью с именем царевича и его титулом: «Димитрий Иоаннович, Божиею милостию царевич Великой Русии, Углицкий, Дмитровский и иных, князь от колена предков своих, и всех государств Московских государь и дедич».

И эти грамоты были для царствующего в Москве Бориса Годунова страшней самого грозного войска. Против войска всегда можно выставить пушки и еще более грозное войско, а перед словами каленые ядра и те бессильны. Слова не захватишь в полон, не сошлешь, не забьешь в колодки. Перед грамотами самозванца без промедления распахивались ворота городов и сердца, русских людей.

Путивль, Чернигов, Моравск и многие другие города встречали царевича хлебом-солью и колокольным звоном. Небольшой вначале отряд с каждым днем пополнялся за счет переходящих на сторону царевича ратников и вскоре стал немалой силой.

Дни Годуновых были сочтены, и это лучше, чем кто-либо иной, понимал князь Шуйский, когда, поддерживаемый под руки челядью, поднимался неспешно по ступенькам на Лобное место. Только что отсюда была прочитана собравшемуся на Красной площади народу грамота царевича, и люди ждали, что скажет Шуйский.

Действительно ли человек, приближающийся во главе войска к Москве, царевич Димитрий?

Шуйский покосился на посланцев Лжедмитрия – дворян Алексея Плещеева и Гавриила Пушкина (оба, по странному совпадению, предки русских поэтов – Алексея Николаевича Плещеева и Александра Сергеевича Пушкина), – окинул своим холодным взглядом тысячи запрокинутых вверх лиц и, вскинув правую руку, зычно крикнул: