Птичий путь - Сергей Алексеев

В этот миг он вспомнил: Белая Ящерица видела в темноте! И затаил дыхание.

– Нет, у меня самое обыкновенное зрение! – угадала его мысли Роксана. – Но там на полотнах много огня, света. А на некоторых горят свечи и освещают ярче, чем настоящие! Живой огонь! Можно руки греть… Твои песни похожи. Придем – сам увидишь!

Ее чувства странным образом завораживали Сколота, вынуждали непроизвольно любоваться ею, и он старательно отворачивался или озирался по сторонам, делая скучный вид.

– Тебе неинтересно? – вдруг спросила она.

– Нет, как же, интересно, – невыразительно отозвался он. – Кто художник? Я, может, знаю…

– Сейчас придем – увидишь! – все еще интриговала Роксана. – Алеша, а почему ты только в переходе поешь? Тебе надо на эстраду! На экран!

– У меня песни неформатные…

Ей очень хотелось завязать светский разговор, которых Сколот не любил и всячески избегал. А из нее ударил целый фонтан слов и вопросов:

– Что это значит? Как это – неформатные? А у кого форматные? Кто определяет?.. Глупость какая-то! Тебе нужно на сцену. Надо, чтобы твои песни слышали все! Ты какой-то неэнергичный, Алеша. Сейчас так нельзя, сейчас все приходится пробивать, проталкиваться, как в час пик. Иначе не сядешь в вагон!.. – Роксана неожиданно замолкла и медленно остановилась.

– Мне хватает перехода, – воспользовавшись паузой, проговорил Сколот. – Я пою для тех, кто меня слышит. Я не артист…

Она не слышала, глядя куда-то выше его головы.

– Смотри, – наконец прошептала и указала рукой. – Что это?

Сквозь голые еще, весенние кусты и деревца он увидел белый особняк с выбитыми окнами, в черных разводах копоти и с полуобрушенной, прогоревшей крышей.

– Здесь был пожар, – вымолвил Сколот и узрел страх в глазах Роксаны.

– Это музей художника, – выдохнула она, – Константина Васильева…

Железные ворота и калитка были заперты изнутри на висячие замки – и ни единого человека вокруг. Только где-то в глубине огороженной части парка тревожно лаяла собака.

– Тут есть еще одна калитка, – вспомнила Роксана и решительно направилась вдоль изгороди. – Черный ход… Но как? Почему пожар? Отчего?

– От огня, – обронил Сколот. – Который на полотнах как живой…

Только что сиявшее от радости, лицо ее превратилось в гипсовую маску, и от этого еще ярче стала зелень глаз.

– Скорее всего, – серьезно произнесла она. – Самовозгорание…

Калитка оказалась не запертой, однако на территорию их не пустил внезапно возникший из кустов парень с бейсбольной битой.

– Музей закрыт! – предупредил он. – Поворачивайте!

– Неужели картины сгорели? – спросила Роксана.

– Картины украли, – был ответ. – Здание подожгли и землю продали.

– А можно посмотреть?

– Здесь ничего нет. – Парень угрожающе поиграл битой. – На что посмотреть?

– Тогда что вы здесь охраняете?

– Место! Здесь особое место силы.

Из кустов явился еще один юный мо́лодец с бородкой и деревянной булавой. Роксана потянула Сколота прочь.

– Опоздали… Но твои песни и правда похожи на его картины!

– Мне до сих пор кажется, тут везде была война, – неожиданно для себя признался Сколот. – И люди живут как после войны, после голода. Копошатся в развалинах… Одежды яркие, а лица серые, как на пепелище. А я отсутствовал всего одиннадцать лет…

– Где же ты был? – чего-то испугалась она. – Где, Алеша?

– На учебе, – буркнул он, опасаясь, что сейчас опять последует обвал вопросов.

– Ничего, я найду альбом с репродукциями, – вдруг слегка вдохновилась Роксана, – и покажу тебе. Хочется, чтоб ты сам увидел и убедился, как похоже!

После неудачной поездки в музей художника Роксана несколько дней не давала о себе знать, даже шагов наверху не было слышно. Сколот решил – куда-то уехала, и, намаявшись от домашнего безделья, вновь водрузил под вытяжку тигельную печь, разложил на полках свои алхимические вещества и принялся плавить заработанные в переходе монеты. В принципе на это годилось любое железо, однако он из символических соображений использовал только деньги. Когда монетная сталь превращалась в драгоценные металлы, он отливал те же монеты, только уже золотые и серебряные, после чего запускал их в оборот, покупая в палатках пирожки и минеральную воду.

Сначала это было не просто спасением от грядущей участи юродивого – неким технологическим вызовом чуждому миру, в коем он жил. Сколот наивно полагал, что его фальшивомонетничество наконец-то обнаружат, например банки и коллекционеры, поэтому покупал нумизматические журналы и смотрел по телевизору криминальные новости. Однако две сотни пятирублевиков и полтинников, запущенных в кошельки и инкассаторские сумки, словно растворились среди стальных монет. Люди носили в карманах серебро с золотом, совершенно не подозревая о том, опять покупали на них пирожки с водой, и это лишний раз доказывало формальность и бессмысленность денег, но ничего более.

Технологического вызова не получилось, и Сколота осенила другая мысль: он стал отливать из серебра и золота причудливые гребни-венцы по собственным эскизам и в самодельных формах. Сначала он лепил свои изделия из воска, всякий раз придумывая новые орнаменты для венчика, выглаживал и зачищал каждый завиток узора и зубчик, после чего выставлял макет в опоку, используя обыкновенную кастрюлю. Не менее сложно было приготовить высокотемпературную гипсовую смесь, которой потом заливалась восковая модель и проходила через вибростол – включенную стиральную машину. Когда раствор застывал, Сколот выжигал воск, промывал форму специальным раствором и лишь потом разогревал ее и заливал серебром, осаживая его с помощью центрифуги, сделанной из велотренажера. Это его ювелирное производство было самодеятельным, древним и кропотливым, однако доставляло истинную радость, когда, разбив форму, он извлекал изогнутый, для женской головки, гребень и делал окончательную доводку, шлифовку и покрытие никелем или томпаком, снятым с монет. Поэтому на глаз определить, из чего они изготовлены, было невозможно, тем паче неопытному человеку – разве что на вес.

За все время он отлил всего один золотой венец и спрятал его на виду, забросив в шкафчик ванной комнаты, где валялись хозяйские расчески, бигуди, сломанные плойки и прочий хлам. А серебряные раздаривал избранным из толпы женщинам – тем, которые взирали на певца открыто и прямо, с нескрываемым восторгом и при этом носили длинные, не знавшие ножниц, волосы. «Безделушка! – уверял он, венчая гребнем голову слушательницы. – Китайцы делают. Приходи еще!»

Сколот верил: рано или поздно гребень с таинственным орнаментом попадет на глаза или в космы той единственной, и она прочтет зашифрованный сигнал, призыв о помощи, снизойдет и откликнется лишенцу. Он помнил судьбу своего родителя, который много лет скитался, странствовал и бродяжил в поисках неких сокровищ, Соли Земли – призрачного мира, казавшегося тогда нереальным, некогда бывшим на свете и погибшим. За это отец даже получил прозвище Мамонт.