Солнечная земля - Ванда Василевская

В огромном здании мы встречаем тех, кому Красная Армия принесла спасение и жизнь. Мужчины и женщины.

— Откуда?

— Из-под Орла, из Смоленска, из Минска, из, Житомира, — сыплются ответы.

— Вы были в армии?

— Нет… Я двадцать седьмого года рождения.

— Я — двадцать восьмого…

— Я — двадцать шестого…

Их угнали на работы в сорок первом, сорок втором году. Этих мальчиков и девочек погнали на чужбину детьми, подростками по четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать лет. Два, три, четыре года прошли у них в нечеловеческом труде. А сколько из них уже никогда не вернется, сколько погибло на чужбине и лежит в неприютной чужой земле.

Нас толпой обступают девушки.

— Откуда?

— Винница, Каменец-Подольск, Киев, Крым, Львов.

— А мы — из Полтавы.

— Сколько лет?

— Восемнадцать.

— Семнадцать.

И этих забрали детьми…

— Что же вы там делали, в рабстве?

— Разное, — бойко отвечает невысокая загорелая девушка. — Кто у бауэра, кто на заводе, а кто в партизанах…

Брюнетка из Винницы была и на фабрике и у двух «бауэров». От одного она бежала, ее посадили в тюрьму. Она не согласилась вернуться, и немцы принуждены были уступить — послали ее на работу к другому хозяину.

— Я бы сдохла в тюрьме, а к тому не вернулась, — говорит она, и видно, что долго, долго не забудет, что воспоминания еще жгут ее обидой и кулаки сжимаются от гнева.

Им хочется скорей домой.

— Хотя теперь мы ведь уже дома, — улыбается одна из них.

Оказывается, завтра они едут.

— Хоть можно бы и пешком, — бросает одна.

— Из Германии собирались пешком уйти, а тут уж недалечко.

Но пешком они не пойдут. Они поедут домой. Большинство из них не знает, уцелел ли, существует ли еще отчий дом. Большинство из них не знает, живы ли родители, братья, сестры. Детьми похитили их из дому, а теперь они возвращаются взрослыми, пройдя сквозь огонь и кровь, сквозь ад и горе. Но теперь они очутились на своей земле, и улыбка появляется на их лицах, и в их взглядах, в их словах, в смехе оживает потерянная юность, которая снова вступает в свои права. Да, эти будут работать не у «бауэра», а у себя. На своей земле, в своем колхозе. Будут работать упорно и радостно. Глядя на них, мы видим, что их не отравило рабство: это те же веселые и храбрые советские девушки, которые сражались в рядах Красной Армии, работали на заводах, героически и неустрашимо несли бремя войны. Они сумеют строить новую жизнь, сумеют создать ее. Наученные горькой тоской на чужбине, они еще более сильно, более страстно будут любить свою землю.

А эта земля расцветает перед нашими глазами все новыми и новыми красотами.

Там, где дорога спускается к самому морю, закидывают сети рыбаки. Возле деревни Григорьевки работает машина, режущая камень-ракушечник. Это первая такая машина. Ее еще только испытывают. Но испытание дает прекрасные результаты, и уже видно, что больше не придется резать брусья вручную пилой, обливаясь потом. Машина режет шесть тысяч брусьев в сутки — есть из чего расти домам и домикам. Строительный материал крепкий, практичный, прочный. А здесь его уйма — огромные залежи древнего морского дна почти на поверхности или под тоненьким слоем почвы. Белый и желтый камень, только бери и режь. Сюда будут приезжать люди посмотреть на работу машины из Николаева, из Херсона и из всех мест, где есть залежи ракушечника. Потом они заведут такие машины и у себя, и быстро начнут расти новые дома вместо разрушенных бомбами, вместо развалившихся, сожженных, вырастут и в тех местах, где никогда не было домов, — а холмы над одесским лиманом так и просятся, чтобы на них построить дома.

Всюду, всюду полно ракушечника. Не надо строить кирпичных заводов, не придется возить издали лес, — бери и строй. И уж неведомо в который раз изумляет богатство этой чудесной земли, давшей человеку все, что ему нужно, лишь бы он захотел и сумел взять.

На дороге нас обгоняют отары овец, табуны лошадей, волы, коровы. Это возвращается из Румынии советское добро. Идут девушки, запыленные, черные от солнца, но радостно улыбающиеся. Едут верхом загорелые крестьяне и радостно улыбаются. Возвращаются лошади, коровы, овцы в колхозы. Не столько, сколько было, но скоро эти стада вырастут и размножатся, дадут богатство, зажиточную жизнь.

Позади нас остаются Николаев, широко разлившийся Буг, Ингул и Ингулец. Взорванные мосты, которые нужно отстроить, разбитые бомбами дома. Вот Херсон — кто это говорил нам о Херсоне? Ах да, это рулевая на пароме, та, что «с земли». Ее «земля» — это и есть Херсон. И она говорит о нем, словно о единственном достойном внимания месте на суше.

Херсон тоже зелен и тоже пенится чащами садов. В порту огромный элеватор, и опять краны, пароходы, лодки, движение и спешка.

Из Херсона мы плывем на моторной лодке в Каховку. С левой стороны берег Днепра выше — здесь опять ракушечник, ракушечник без конца. Белый и желтый, толстыми и тонкими слоями. И когда смотришь на него, то видишь не строительный материал, а дома, дома, дома, сухие, теплые, прочные, дома, которые будут из него построены, дома, которые дадут людям приют.

И здесь проносятся водяные птицы, и здесь плещется рыба.

В Каховке нас ожидают машины, и мы трогаемся в новый путь — в степь, в настоящую, необъятную степь, степь песен и сказок.

Ровное, плоское, огромное пространство. Изредка — немногочисленные поселки. Ходит лошадь в приводе, ворочая огромные колеса, — воду приходится доставать из глубины в тридцать — сорок метров. Травы низкие, сожженные солнцем. Но вот, справа, раскинулось озеро. На озере я вижу остров, деревья отражаются в воде. Надо мной смеются. Ничего не поделаешь — я никогда не представляла себе, что так выглядит мираж. Пейзаж абсолютно реальный, абсолютно ничем не выдающий своей призрачности. Спокойно плещутся волны, но не надо им верить: это мираж. Взорванный мост, торчат балки — это тоже мираж. Кажется, совсем рядом, на лугу, мимо которого мы проезжаем, сверкает голубая, холодная вода — это мираж. Копны сена стоят в воде — но там нет воды, а лишь сухая степь.

Вдруг из легкой дымки на горизонте поднимаются два красных шара — огромные, как аэростаты. Они медленно теряют свою форму. Нет, это не аэростаты. Это развевающиеся на ветру два красных знамени. Они полыхают на ветру, сверкают, их треплет ветер. Это уже не мираж, а комбинация миража с действительностью. Когда мы подъезжаем ближе, знамена оказываются крышами из красной черепицы. Они стоят неподвижно, и напрасно глаза ищут того яркого, пламенного цвета, которым манили они издали.

Там, за большим озером, которого на самом деле нет, — Аскания-Нова. На дороге возле домов девушка — высокая, загорелая, в ней есть что-то от бедуинки. Степь формирует каких-то особых людей; их движения величественны, гордая посадка головы, спокойная речь. Девушка показывает нам дорогу. И снова степь, степь и степь. Изредка люди. Лица девушек совершенно закрыты, видны лишь глаза. Лоб, нос, подбородок, щеки окутаны белым платком. Они защищаются от жгучих лучей солнца. Загар противоречит местным понятиям о женской красоте.