Золотая Колыма - Герман Волков

Билибин вскочил и уперся взлохмаченной головой в туго натянутый скат палатки. Сбился с ритма барабанный бой дождя, а бязь над его головой потемнела и стала протекать.

— Ясно?!

— Что — я-я-ясно? — спросил Эрнест, поднялся с тополевого сутунка, подошел к начальнику и, чтоб не протекало там, где уперся Билибин головой, провел, сильно нажимая пальцем, по скату вниз до боковой стенки. Вода заструилась по его следу и перестала просачиваться в палатку.

— Вы видите, догоры? Вокруг Тихого океана когда-то в далекие геологические эпохи образовался, весьма возможно, золотой рудный пояс. Видите? А коль вокруг океана был такой наборный поясок, расположенный тут и тут, то он должен проходить и здесь,— Билибин одну ногу поставил на Чукотку,— и здесь! — другую на Колыму.—

Здесь, на Чукотке и на Колыме, замыкается Тихоокеанский золотой пояс! Здесь — его пряжка! — Юрий Александрович опустился на землю, сел перед Тихим океаном, опять скрестив ноги, как Будда, и, наслаждаясь произведенным впечатлением, широко улыбнулся:

— Ясно, бродяги, где надо искать золото?

Бродяги то зачарованно смотрели на щедро осыпанные богатством берега Тихого океана, то с восхищением на своего Будду:

— Умный начальник! Симбир шаман — начальник!

— Б-б-башковит.

От таких похвал Юрий Александрович зарделся:

— Не я один так думаю. Есть у меня в Горном институте друг Сергей Смирнов. Наверняка большим ученым будет. А пока — преподаватель. Вот он-то и поделился со мной мыслями о закономерном размещении металлов, в частности олова, о Тихоокеанском оловорудном поясе мезо-кайнозойской складчатости... А я прикинул это к золоту. Все это пока предположения. Но мы установим законы и по законам, а не по легендам о каких-то Борисках, будем искать олово, золото и любые металлы, сидя над картой.

— Х-х-хитрые... Будете сидеть в своих городских кабинетах и увидите, где золото лежит?

— Примерно так. Но сначала надо всю страну облазить, покрыть геологическими съемками...

— Юрий Александрович, а не м-м-махнуть ли нам на Колыму?

— Не-ет,— замотал кудлатой головой Билибин.— Я начну расстегивать золотую пряжку па Чукотке. Об этом уже переговорил кое с кем в Геолкоме. И вы, догоры, если хотите со мной на Чукотку,— всех возьму!

— А что там на Чукотке? Тундра голая, б-б-бродить скучно... Да и нюхал ли кто там золото?

— Нюхали, Эрнест Петрович. Американцы. До революции. Большого золота не унюхали, но оно там есть.

— Колыма лучше. Тайга! И зверь нестреляный, и рыба — в реку войдешь — с ног валит. И золото есть. Не один же Бориска искал его. В позапрошлом году мы вместе с братом собирались на Колыму. Жаль, денег не набралось у Якутского правительства. А вы, Юрий Александрович, как вернемся с поля, поговорите с моим братаном. У него такая з-з-записочка есть про колымское золото, что враз вас на Колыму сагитирует.

— Нет, только на Чукотку! Да и Геолком не разрешит на Колыму. Там, в Геолкоме, такие мастодонты, троглодиты и тираннозавры, каких ни в одном палеонтологическом музее нет. Из них песок сыплется, но зубы целы, правда вставные. На Чукотку-то я уговорю. Козырь есть — американцы там золото мыли. А про Колыму нечего и заикаться — колымского золота никто не видел, легендам о Бориске не поверят...

— А записочка у моего брата?..

— Нет, Чукотка вернее. Мое Эльдорадо — Чукотка!

«В поле мы так и не договорились — на Колыму или на Чукотку, — вспоминал много лет спустя Эрнест Петрович Бертин.— Полевой сезон закончился. Наша партия вышла на Усть-Укулан. На пристани Билибин связался по телефону с прииском «Незаметный» и узнал, что геологи, начальники других партий, почти все собрались и завтра устраивают вечер полевиков, ждут только Билибина. Юрий Александрович ответил: буду!

Он отдал мне распоряжение готовить партию в обратный путь, а сам взял полевые дневники, карты, шесть бутылок каким-то чудом уцелевшего спирта и на рассвете отправился в поселок Незаметный пешком один. От Усть-Укулана до Незаметного — семьдесят восемь верст. На вечеринку не опоздал.

АЛДАНСКИЙ ПОЛИТКОМИССАР

Всю ночь Юрий Александрович веселился с геологами, радовался успехам полевых партий, которые сам и организовал, рассказывал свежие таежные истории. Утром пошел разыскивать политкомиссара. Так, по привычке, называли Вольдемара Бертина.

Дома Бертина не было. На огороде Билибин увидел его жену Танго. Она выкапывала картошку.

— Здравствуйте, Юрий Александрович, с прибытием. А мой-то уже в бегах. Ищите на драге или на делянах. Вечерком заходите, свеженькой картошечкой угощу!

Искал Билибин Бертина по его зычному голосу, за который и прозвали управляющего Крикливым. Прозвали не в осуждение — все знали, что говорит он громко, потому что глуховат, и почему глуховат, знали: в вагоне смертников звери атамана Калмыкова его прикладами били, сто казачьих плетей зараз всыпали, с той поры и голова частенько побаливает, и сам себя плохо слышит, потому и говорит громко. Знали, почему калмыковцы всех остальных смерти предали, а его, большевика, били-били, а в живых все-таки оставили: слыл Вольдемар Бертин удачливым золотоискателем, и кто-то из золотопромышленников отсыпал Калмыкову четыре фунта золота за жизнь Бертина. Из вагона смерти пересадили его в тюрьму. Из нее вызволила Красная Армия. А в большевистскую партию он вступил, когда вместе с латышами в семнадцатом Кремль брал.

На алданских приисках Вольдемара Петровича любили и уважали за то, что он первым открыл тут золото и организовал прииск «Незаметный», что о людях заботился и три года назад спас алданцев от голодной смерти... Любили его даже те, кого он нещадно, но всегда справедливо разносил при всем народе: после они с какой-то радостью и гордостью вспоминали политкомиссаров разнос.

С четырех утра и до поздней ночи не смолкал бертинский бас. Люди не спрашивали: «Не видали комиссара?», а говорили: «Комиссара не слыхали?» — и шли туда, где его слышали.

Так искал и Билибин:

— Вольдемара Петровича не слышали?

— Гремел тут, опосля вон там шумел.

А там отвечали:

— Был. Кричал. А теперь слышно — вон где кричит.

Так обойдя почти все деляны, побывав и на драге, и на стройке Дворца труда, под вечер нашел.

Издали Вольдемар Петрович походил на лихого запорожского казака с картины Репина. Грузный, головастый, выбритый наголо до блеска, с обвислыми черными усами. Засмеется — хохот на весь Алдан. А вблизи совсем иной: глаза печальные, пепельные, глубокая скорбная морщина на переносье, как шрам. Душа у него была всегда открытая, с людьми он разговаривал напрямки, в упор спрашивал и так же откровенно отвечал.