Судьба Алексея Ялового - Лев Якименко

Нюра съела одну, другую надкусила, сморщилась, выбросила, третью и пробовать не стала.

— Зеленая…

— А ты спелых захотела, — обозлился Алеша. — Они на самой верхотуре, попробуй доберись!..

До речки они шли так: впереди Нюра, а за ней, поотстав, будто сам по себе, Алеша. Как поссорившиеся супруги.

Пристроились на песке под дикой грушей в тени. Начали в камешки играть, Нюра в два счета обыграла Алешу, стало скучно, ребят возле речки не было. Алеша один полез в воду. Нюра, поправляя свое беленькое шуршащее платье, сказала: «Не буду». С разгону нырнул раз-другой, ох здорово, заорал в полный голос, захлопал руками, а Нюра-дура жарится на песке, барышню из себя строит. Но пока он кувыркался, посвечивая белой попой, да подпрыгивал, дура Нюрка взяла и ушла. Глянул, а ее уже нет. Только осталась ямка на песке, где сидела. И косточки от черешен. Купаться сразу неинтересно стало. Да и признаться если, страшновато одному. Попрыгал, попрыгал на одной, потом на другой ноге, чтобы вода вылилась из ушей, и побрел себе домой.

Он шел по извилистой тропке, она то поднималась, то опускалась по-над горой, с увесистым серым камнем в руке; говорили, много гадюк развелось, и ему казалось, что вот так-то лучше идти одному и думать про себя, какой смелый мальчик идет — гадюк и тех не боится, пусть только высунется какая… Нюрка, видно, мимо огородов по улице пошла, побоялась одна по-над горой. А он идет и ничего не боится, даже посвистывает, а известно, что гадюки не переносят свиста, того и гляди зашипят и полезут из расщелины, а он их тогда камнем, а если промахнется — бежать надо на солнце, гадюка слепнет против солнца, ничего не видит…

И все-таки что-то покалывало его в сердечко. И не только чувство настороженности, опасности. Ему казалось, что это был длинный-длинный, бесконечный и трудный день. И будто он потерял что-то, а что — не мог вспомнить и понять. Да и не дано было ему тогда понять это!

ЦЫГАНЕ

Они неожиданно появлялись и так же внезапно исчезали.

Только что было тихо-тихо, и вдруг, от двора к двору, начали переметываться яростные собачьи всхлипы, где-то тревожно закудахтала курица, взвизгнул поросенок. Алеша выглянул со двора: по улице метут длинными подолами цыганки. От толоки доносится ржание лошадей — там разбивают табор, а женщины уже кинулись «на работу». У некоторых на руках дети: смуглые немытые рожицы, звероватые глаза, жесткие всклокоченные волосы; цыганухи легко перебрасывают их с одной руки на другую, будто кулек с товаром. И быстро стрекочут что-то по-своему. Не поймешь сразу, ругаются или договариваются о чем. Рассыпаются по дворам, кажется, заранее распределив — кому куда…

И сразу:

— Молоденький! Красивенький! Дай погадаю!

Вкрадчивое. Зазывное. Сладко-певучее.

Алеша опасливо косится. Сроду такого не слыхал. А вот что детей воруют, про это слыхал. И куда только бабушка запропастилась!

Молодая цыганка, поблескивая огромными плоскими серьгами, вцепилась в Алешину руку. Она, наклонившись, рассматривает его ладонь. У нее продолговатое лицо, тронутое на скулах неярким румянцем, гладкая, маслянисто отсвечивающая кожа, широко расставленные хитроватые глаза. Алеша видит ее тонкую, совсем юную шею с бьющейся голубоватой жилкой, кофту с широким низким вырезом, влажную стыдную впадину. Он тут же — глазами в землю.

Цыганка быстро цокает языком:

— Це-це-це-е… Позолоти ручку, красивенький, скажу, что тебя ожидает, какая судьба у тебя будет. Счастье, радость что принесет…

— Как это — позолоти? — спрашивает Алеша, а сам краем глаза видит, как старая цыганка направляется к кухне, открывает дверь. Будто к себе домой. Летом в кухне обычно живет бабушка, сейчас в ней никого нет, на окошке решето с яйцами. Еще покрадет!

— Ты куда поперлась?! — тонким голосом по-хозяйски кричит Алеша. Он дергает руку, молодая цыганка чуть крепче сжимает ее, у нее жесткие, горячие, сухие пальцы, смеется:

— Ты пугливый, да? Хочешь переполох вылью, я умею…

Алеша немеет от ее недоброго смеха, от ее скрытных глаз с крохотным жестким зрачком. Они царапнули его, и снова их прикрыли желтоватые веки, цыганка вновь разглядывает Алешину ладонь. Будто между делом спрашивает:

— Деньги есть? Три копейки, пять… Только не обманывай, хороший, я на три метра вглубь вижу, обман сразу узнаю.

— У меня целых десять копеек! — говорит Алеша и лезет в карман. Он не успел разжать пальцев, а его блестящая монета уже исчезает в бесчисленных складках одеяния молодой цыганки.

— По осени предстоит тебе казенный дом, — говорит она заученно, выпевая. Низкий протяжный голос ее равнодушен и скучен.

У Алеши мурашки по спине.

— Чего? — стесненно переспрашивает он.

— Видно, в школу пойдешь, — буднично поясняет цыганка.

Алеша сражен, околдован! А еще говорят — цыгане обманывают. Татусь только вчера сказал, осенью попробуем в школу. Что ж, мальчику еще семи нет, но он умеет читать, писать, хорошо считает. Правда, по закону в школу только с восьми. Татусь пообещал: попросим, может, возьмут. Кто об этом мог знать? А она узнала, по руке отгадала!

— Неси сала, кусок побольше возьми, — с неожиданной властностью приказывает цыганка. — Дальше гадать буду… Поведаю прошлое, настоящее, будущее. Про то, как жил, как живешь, как жить будешь. Радость и горе открою по всей правде, без обмана. — Она вновь выпевает.

Протяжный гортанный голос ее как музыка.

Цыганка быстро взглядывает на Алешу. И он видит совсем по-иному всю ее… Почему она показалась ему поначалу сумрачной, недоброй: бормотала непонятные, загадочные слова, будто по привычке или тягостному понуждению. А теперь он видит ее глаза, широко поставленные, под ровным открытым лбом, они смотрят на него с проснувшимся интересом. У нее отливающее смуглостью лицо, худой, острый подбородок, стремительно ровный нос, дрогнувшие в улыбке губы приоткрывают белый частокол зубов, и Алеша каким-то таинственным путем угадывает, что перед ним совсем молоденькая цыганка. Наверное, веселая и озорная. Он уже готов сорваться, лететь к ящику с салом, за ним на чердак надо лезть, но в сенях стоит лестница… И тут он видит, выглянув из-за спины ворожеи, как из кухни воровато выскользнула старая цыганка. В руках у нее как будто ничего нет, но кто их знает, цыганок этих.

Слышится крик бабушки. Она несется с огорода, размахивая поднятой сапкой.

— Ты што там, трясця твоей матери, робыла! Уже щось потягла!.. А ты шо малого дурышь?!

Молодая цыганка надменно снизывает плечами, в глазах ее презрительная враждебность. Она круто поворачивает и, бренча ожерельем из серебряных монет, идет со двора под сердитые выкрики запыхавшейся бабушки. Она идет, будто пританцовывает, чуть покачивая уже налившимися бедрами, высоко вскинув простоволосую голову, смуглые ее пятки едва касаются дорожной пыли.

Алеша зачарованно спрашивает:

— Бабушка, они все такие красивые?

— Кто? — не понимает бабушка.

— Цыгане.

— Яки ж воны красыви, чорни та й годи. Робыть не любят. Дурным людям головы крутят…

Приставив ладонь к глазам — от солнца, — она провожает цыганок долгим враждебным взглядом. И вдруг спохватывается:

— Це ж вона, мабуть, крашанкы покрала! Всю ж неделю собирала! Ну попадиться вы тилькы мени, танцюрыстки прокляти!..

На толоку к цыганскому табору Алеша попал через несколько дней.

Санько пронесся с куском хлеба в руке, прокричал:

— Там цыганская свадьба. Скорее давай!

И подался огородами. Алешка за ним.

Цыганские шатры выгибались неширокой дугой на самом краю толоки, недалеко от дороги. Среди стареньких пыльно-серых палаток, растянутых на колышках, среди высоких халабуд — крытых повозок — сразу бросался в глаза большой белый шатер. Он гордо выпирал вперед, под него были загнаны две брички. Одну из них, лаково-сияющую, расписанную по бокам и на задку яркими цветами, как раз выкатывали. Здоровенный чернобородый цыган в блестящих сапогах-бутылках, кремовая, расшитая по вороту рубаха схвачена тонкой змейкой кавказского ремня с висячими металлическими концами, скалил в улыбке кипенно-белые зубы, хмельно покрикивал, пощелкивал длинным кнутом.

К бричке подводили коней. Вороного жеребца держали на поводьях с двух сторон, он диковато всхрапывал, раздувая ноздри, длинный хвост его приподнимался, словно колеблемый ветром. За ним гордо вышагивали длинноногие кобылицы; вытянутые шеи, высокие, словно вылепленные головы. Они вышагивали по-царски плавно. Белые, такие белые! Отливающие снежным блеском. Нездешние, сказочные! Больше никогда не видел Алеша таких коней. Может, только на картинках.

Вороной жеребец заржал, взвился на дыбы, в высоте блеснули его крепкие кованые копыта, оба цыгана, державшие его с боков, метнулись в стороны. Чернобородый цыган, плотный, грузный, бросился к коню на толстых коротких своих ногах в блестящих сапогах. Он, легко подпрыгивая, ухватил жеребца за раздувающиеся ноздри, начал осатанело сдавливать их, жеребец хрипел, мучительно мотая головой, опускался на колени…