Пока плывут облака - Мария Купчинова

арбузным соком: и Русланчик, и он сам, и Нора, которую он называл Бельчонком за раскосые глаза, пышные светло-каштановые волосы и любовь ко всякого рода орешкам.

Хороший был день. А когда Руслан неожиданно заснул прямо на полу кухни, устав от радости, Нора тихонько спросила:

– Пап, почему у нас дома есть фотографии твоих родителей, а маминых – нет?

И вся радость оборвалась.

– Ты у мамы спрашивала?

– Да. Она сказала: «Не буди лихо» …

– Тогда и я тебе скажу то же самое. Ты уже не маленькая, слышишь, как ночью по улицам грохочут воронки. Никто не знает, куда они завернут сегодня или завтра.

– Но разве мы в чем-то виноваты?

– Нет, Бельчонок. Только иногда это бывает неважно.

Она стояла напротив него в коротеньком синем сарафанчике с красными маками, терла ушибленную коленку и, упрямо наклонив голову, спрашивала:

– А ты знал моего… ну, настоящего отца?

– Нет, Бельчонок. Я думаю, он был хорошим человеком, мама не могла выбрать другого, но каждый из нас сделал свой выбор.

– Это вы сделали свой выбор, а я?

Тогда он только вздохнул и обнял ее. И она улыбнулась в ответ, шепнула:

– Не сердись.

Словно он мог сердиться на двух своих самых любимых женщин.

***

Как ясно все помнится. И арбуз этот, и сарафанчик Норы.

В третьем классе Руслан пришел из школы в форме с оторванным рукавом, разбитой в кровь бровью и огромным синяком под глазом.

– Пап, я с Димкой из четвертого класса дрался. Он сказал, что наша Нора… Я не буду повторять это слово, он очень нехорошо сказал. Вот я и подрался.

– Успешно?

– Не очень. Димка – сильнее. Пап, почему она уехала?

Он знал, что когда-нибудь придется отвечать на этот вопрос, но так и не смог приготовиться…

– Скажи в следующий раз своему Димке: неизвестно, что он решит, если к его виску приставят пистолет.

– Пап, это не так. Я помню, как уезжала Нора. Она плакала, обнимала нас с мамой, но пистолет к ней никто не приставлял.

– Милый мой мальчик… Война – такая страшная тетка, которая держит пистолет возле виска любого человека. И никто не может сказать: выстрелит он или нет, с какой стороны прилетит пуля, и действительно ли спасение там, где ты его ищешь.

Ну, не мог он ничего поделать с собой: не верилось ему в благородство Гансов. Зина помнила, что немцы, которые в восемнадцатом году полгода простояли в Ростове, были добродушны и жалостливы. Он с такими не встречался. Он стрелял в них, они в него – какое уж тут благородство. И еще он все время помнил ту девочку-санитарку, которая спасла его, заслонив собой.

Спустя двадцать лет, в середине шестидесятых Зину вызвали в канцелярию Горкома партии. Какой-то пузатый мужик сунул ей в руки грязный, в нескольких местах разорванный конверт и буркнул:

– Это вам. Теперь можно.

У Зины хватило самообладания молча положить конверт в сумку и выйти на улицу.

4

Себе-то можно признаться, как плохо ночами. Южное небо – черное. И все вокруг темно. Сегодня почему-то даже звёзды так заняты своими делами, что не хотят заглядывать к старикам. Как хочется подойти к окну, увидеть тополя, в листве которых запутался свет уличных фонарей, включенные фары проезжающих машин, разгоняющие темноту. Размечтался… Какое, оказывается, замечательное слово: «подойти» … На бок повернуться – и то с трудом.

А Зиночка? Спит? Или тоже прислушивается к его дыханию, стараясь не разбудить случайным стоном? Как медленно ползут стрелки часов… И как хочется дожить до утра.

Нет, лучше вспоминать. Воспоминания – заглушают боль.

***

Что же было в том, первом письме, которое принесла из горкома Зина? Пожалуй, дословно уже и не помнится, хотя сто раз читано-перечитано…

Странная штука память: то, что было давно, встает яркими красочными картинками, а сравнительно недавние события – застилает туман, словно кто-то не очень знакомый рассказал Ипполиту события из его же, собственной жизни, но без особых подробностей.

Тогда он ждал Зину на улице. Смотрел на часы, считая минуты, прохаживался мимо тяжелых дубовых дверей, с трудом подавляя желание рвануть их и вбежать внутрь. Но все равно пропустил момент, когда она вышла.

Черное платье подчеркивало отлично сохранившуюся фигуру, зачесанные назад волосы открывали высокий лоб, строгие серые глаза, казалось, искали кого-то и не находили. Зина стояла на ступеньках, почему-то вытянув вперед руку с расстегнутой сумочкой. В первую секунду он даже залюбовался ею, пока не понял, что она теряет сознание и падает.

Каким-то чудом все-таки успел, подхватил. Скорая помощь приехала довольно быстро и сразу поставила диагноз: «Инсульт».

Правая рука Зины так и осталась парализованной, но вернулась память, речь. Первый вопрос был:

– Письмо?

Оно шло больше года, это письмо. Вернее, где-то лежало, ожидая команды "можно". Коротенькое, в пол-листочка: жива, замужем за бывшим американским лейтенантом, работает, двое сыновей…

Конечно, Зина спрятала письмо под подушку, читала днем и ночью; конечно, выучила наизусть, плакала, целовала…

А ему сказала:

– Дай слово, что не будешь писать о моем инсульте. У нас все хорошо. Всегда. Понимаешь?

– Но надо же как-то объяснить, почему не ты пишешь ответ.

– Напиши, что с возрастом у меня стал очень неразборчивый почерк. Пожалуйста, Ипполит, пообещай мне…

Он обещал.

И полетели в обе стороны письма. «Полетели» – громко сказано. Они где-то застревали, приходили вскрытые и неаккуратно заклеенные, иногда, с большими перерывами, сразу два или три письма. Хотя какие в них могли быть секреты… Нора присылала фотографии свои, мужа, сыновей – настоящие американцы, каждый с улыбкой в тридцать два белоснежных зуба. Звала родителей к себе, насовсем.

Но с Зиной случился второй инсульт, а Ипполит в письмах отвечал: «Спасибо, доченька. Из меня плохой садовник, но даже я знаю: старые деревья не пересаживают». Почему-то он не мог эту взрослую женщину на фотографии назвать Бельчонком.

А потом случилось то, что случилось. Застрявший с войны осколок как-то неудачно сместился. Сначала отнялись ноги, потом любое движение становилось все более и более затрудненным. Письма Норе стал писать Руслан.

***

В аэропорту Нора взяла такси.

– К главному входу на Старый Базар, пожалуйста.

Странно было говорить по-русски, странно слышать вокруг себя русскую речь… Город она не узнавала, поэтому откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Нахлынуло все то, о чем не писала в письмах.

Ганс сдержал слово и довез ее до Парижа. По дороге было много страшного, много смертей и крови, а оккупированный Париж поразил совершенно другой войной. Бабушки с вязанием в руках на стульчиках в саду Пале-Рояль, рыболовы на набережной Сены. У дам в моде – круглые солнцезащитные очки в белой оправе, велосипедные прогулки, бутоньерки и немецкие офицеры.

Профессор, друг Ганса – умер за две недели до их приезда. Ганс заплатил вдове большую сумму денег, чтобы она оставила Нору у себя. Этого хватило бы на год очень безбедной жизни. Вдова кивала головой, вздыхала, терла платочком