Лошадь и Дивногорье - Татьяна Мудрая

— А ты меня успокой, — улыбнулась девушка. Она стояла спиной к окну, одной рукой цепляясь за край седла.

«Время дорого. Давай уж лучше с ходу сообразим. Мой задушевный приятель говорит, что рискуешь ты самое большое — попасть под одну кровлю с матушкой недели этак на две. Это если колдовство не состоится. Доверяешь нам?»

Дина кивнула.

«Тогда приглядись внимательно к той держалке, за которую руками бралась, верхом гулямши».

С седельной ручкой в самом деле что-то происходило. Она круглилась, покрывалась чешуйками, извивалась, вырастала в размерах…

И прежде чем девушка сообразила, что это змея, обычная для Дивногорья серая гадюка, только крупней раза в два, — рептилия скользнула с места вниз, открыла пасть и ткнула своими клыками ей в бедро.

«Держись, — сказав это в её мыслях, конь затем ржанул весьма выразительно. — Это не больно, так?»

Но когда змея убралась на прежнее место, умалилась и застыла, боль пришла: раскалённая стрела с зубцами, которые вцепились прямо в грудину, и с раздвоенным кинжалом оперения. Закрутилась штопором, молнией пробила до пят.

И тотчас всё исчезло, только откуда-то из дальнего далёка послышался обеспокоенный голос дядюшки Георгия:

— Дина! Диночка! Ты где? Зачем из дому?

Она отделилась от стены, шатнулась к нему — и сделала крохотный шаг. А потом пала в объятия.

— Вот глупая, — приговаривал он, гладя по растрепавшимся тёмным кудрям. — Совсем глупая. Сюда ведь аспиды по ночам заползают. Вот правда: одного я только сейчас видел. Огромного такого. Хотел топором запустить, да не успел.

— И хорошо, что не успел, — чуть бессвязно говорила Дина, цепляясь за его шею, пока Георгий на руках затаскивал её в комнату. Не переваливая через оконную раму — через дверь, честь по чести. — Она тоже Дивногорье. Из див. Меня лечила.

— Я что прибежал: письмо на мобильник пришло. Маму после операции отпускают. Говорят, обойдётся гипсом. Но надо с утра пораньше машину подогнать. Не то что там места мало и прямо в коридорах больные лежат. Но сама понимаешь: истосковалась она вся.

Месяца через два, уже ближе к осени, по главной меловой трассе медленно катилось кресло. Впереди клубились густо-серые облака, в воздухе пахло недавним дождём, который прибил августовскую пыль. Ма Равиля сидела, укутав пледом колени, время от времени тихонько поворачивая колёса или притормаживая ход палкой, что была зажата в правой руке. Позади Дина аккуратно переставляла ноги, для пущей надёжности ухватившись за обе рукояти качалки. А в арьергарде вышагивал бессменный страж обеих женщин — Георгий Гаврилович.

— Знаешь, вот тут, рядом с Белыми Истуканами, и стоило бы тебе это показать, — говорила Равиля. Она вытащила из-под пледа фотографию, сделанную ещё на обыкновенном плёночном аппарате, и протянула назад дочери. Элегантная молодая дама в кепи, фраке с бриджами и сапогах сидела верхом на светло-сером жеребце, сжимая в руках жокейский хлыст с петелькой на конце. А понизу — надпись, идущая поперёк всего скакового поля:

«Изумительная Равиля-Рене д'Арвиль-Соколов на жеребце Пломбире (младоорловская скаковая порода). Второе место в соревнованиях по стипльчезу среди мужчин».

— Теперь я всё понимаю, — проговорила Дина. Что именно «всё» — говорить было чуть жутковато, да и без необходимости. — Кроме одного: чего ты от меня хотела и почему ты, мам, настолько за меня не боялась? Если честно?

Ма Равиля забрала фотку назад и улыбнулась:

— Если честно? Боялась, и ещё как. Но мне всегда было нужно от тебя лишь одно: чтобы ты не меняла таких редких мгновений истинной жизни на годы пристойного и благополучного существования. Так, как под конец сделала я сама.

Далеко впереди ливень перестал тянуть к земле свои нити, и на фоне хмурых туч просияла двойная радуга. Верхнее полукружье было акварельно-ярким, нижнее, что отстояло от него на ладонь, — куда бледнее. Зато на самом горизонте облаков совсем не было: там, как вход в иное царство, сияла нестерпимая белизна. Горняя белизна. Белизна цвета… Пломбира.