Перья - Беэр Хаим

Время от времени реб Довид ездил в Лондон, Вену и, однажды, в Мариенбад, где собрался большой съезд «Агудат Исраэль»[25]. В ходе этого мероприятия он охотно обсуждал с известными раввинами тонкости еврейского религиозного закона, а по ночам, добавляла Аѓува, «таскался по кабаре». Что же до ее Хаима, то он никогда не удалялся от Иерусалима дальше Нижней Моцы, куда ходил пешком за родниковой водой перед праздником Песах и за ивовыми ветвями в канун Суккот[26].

В сороковых годах Сегаль был однажды жестоко избит хулиганами, которым не понравилось, что он, стоя у избирательного участка в день выборов в Национальный комитет[27], агитировал людей бойкотировать выборы. Вскоре после этого Сегаль скончался, и три года спустя Аѓува вышла замуж за Биньямина Хариса, стоявшего теперь за перегородкой на кухне и готовившего там варево из чеснока в молоке. По словам моего отца, это снадобье считалось верным средством повысить мужскую потенцию.

Мать с Аѓувой говорили шепотом, но Биньямин все же почувствовал, что первосуженый его жены вернулся с того света и незримо расхаживает под сводами его дома. Неожиданно появившись в проеме кухонной двери, Биньямин стукнул по косяку заляпанной молоком ложкой и торжественно провозгласил:

— Черчилль — еврей!

Мать возразила ему, заметив, что Черчилль — чистопородный английский гой, о чем известно всему свету, но Биньямин выказал непоколебимую уверенность в том, что только еврей может назвать свою дочь именем Сара.

— Посмотри, что стало с моими руками! — воскликнула Аѓува.

Она кивком приказала мужу вернуться на кухню и крикнула ему вслед, чтобы он получше следил за плитой и не закапал «Идеал» молоком. С тех пор как Биньямин приступил к своим экспериментам, пожаловалась Аѓува моей матери, ей приходится непрестанно оттирать керосинку лабарраковой водой, от чего кожа на руках у нее уже стала пористой, словно медовые соты.

Когда Биньямин удалился на кухню, мать сказала, что если бы у нее был литературный талант, она непременно написала бы книгу о Ледере. Аѓува усмехнулась в ответ. Жизнь Ледеров была, по ее мнению, не так уж и интересна. Максимум, допустила она, этой жизни хватило бы на скромного объема роман-фельетон для журнала «Американер». Сразу же вслед за этим Аѓува спросила мою мать, которая была на несколько лет старше нее, зачем «сын праведника» уехал в Вену, когда англичане пришли в Палестину.

Мать удивилась неведению подруги. Весь город знает, сказала она, что сердце молодого Ледера было пленено тогда двумя китайскими женщинами.

— Китаёзы, — слово «китаянки» она произнесла на идише с намеренным искажением, придававшим ему неприличное звучание, — стояли на площади у Альянса[28] и извлекали маленьких червей из глаз у девочек, лечившихся в миссионерской больнице. Нет, не пинцетами, стеклянными палочками. Ледер простаивал рядом с ними целыми днями, курил английские сигареты и говорил по-немецки, а через неделю взял да и уехал в Бейрут.

Ледер сам припомнил эту историю из своего далекого прошлого год спустя, когда мы возвращались с ним с главпочтамта, расположенного в конце улицы Яффо. По его словам, проделать этот далекий путь нам пришлось из-за того, что слаборазвитые работники почты в Меа Шеарим[29] недостаточно знакомы с латинским алфавитом и географией. Отправленное в Ламбарене письмо будет непременно отослано ими в Рио-де-Жанейро и лишь оттуда, возможно, попадет в Африку, тогда как получившие английское образование чиновники главпочтамта с уважением отнесутся к письму, адресатом которого является доктор Альберт Швейцер[30].

Ледер рассказывал, что в своем письме он на трех страницах убеждает престарелого доктора принять уготованный ему пост верховного правителя линкеусанского государства. Не может такого быть, считал Ледер, чтобы человек, целиком посвятивший себя служению людям и неизменно движимый в своих начинаниях глубоким уважением к жизни, отказал ему в этой просьбе.

Свой рассказ о достоинствах доктора Швейцера Ледер прервал у магазина религиозной литературы «Цион», на углу улиц Пророков и Монбаза. Здесь он перевел дух и печально заметил, что «Агуда» и «Мизрахи» наверняка выступят против назначения на столь высокий пост знаменитого христианского врача и предложат, чтобы вместо него верховным правителем стал Хазон-Иш[31].

— А вообще-то миссионеры — хорошие люди, — добавил Ледер и перешел к рассказу о том, что в молодые годы он был знаком с двумя монахинями, приехавшими в наши края из Китая, спасшими здесь многих людей, заразившимися тяжелой глазной болезнью, ослепшими и окончившими свои дни в маленьком монастыре где-то в Италии.

Ледер ненадолго умолк, погрузившись в свои мысли, и снова заговорил, когда мы дошли до расположенной на углу улицы Штрауса больницы «Бикур холим». Здесь он сказал, что всему свое время и что религиозных людей бояться не надо, а затем спросил, не провожу ли я его до улицы Йешаяѓу Пресса. Оказалось, что он направляется туда на встречу с портнихой, которой поручено пошить униформу для продовольственной армии.

Редкая доброта портнихи Багиры порождала странные отклики.

— На свое счастье, — говорил мой отец два-три раза в год, — она слишком уродлива.

Мама заставляла его умолкнуть. Поздним вечером, с уходом Багиры, отец ревниво осматривал результаты ее работы: юбку, перешитую из старого американского костюма, штаны для меня, на изготовление которых пошла мамина юбка, пошитые из мешков от французского сахара простыни. Свой осмотр отец завершал неизменным выводом: в России Багиру отправили бы за такую работу в Сибирь.

Я играл остававшимися после ухода Багиры деревянными катушками для ниток и раскрашивал химическим карандашом китов, изображенных на их этикетках. С кухни доносился шум закипевшего чайника, мама спешила на его зов и разливала чай по стаканам, а отец говорил ей шепотом, что Багира наверняка получает удовольствие от того, что ее ноги трутся одна о другую, когда она нажимает педаль швейной машины. Иного объяснения тому, что она безостановочно шьет с раннего утра до позднего вечера, он не находил. Мать отвечала, что лучше бы он не морочил ей голову, а вышел бы наконец закрыть ставни.

И вот Ледер постучал в дверь с зеленой эмалевой табличкой, в центре которой была изображена красная буква S, обвивавшая женщину, склонившуюся над швейной машинкой «Зингер». Умелая рука — по всей видимости, рука иерусалимского художника Ицхака Бака — добавила к этой картинке надпись, выполненную шрифтом, который обычно используют при написании свитков Торы: «Багира Шехтер, дипломированная портниха».

Госпожа Шехтер приоткрыла дверь и, увидев за ней Ледера, сообщила, что она проводит сейчас примерку с одной из своих клиенток. Если у Ледера срочное дело, пусть он пройдет на кухню и там подождет.

— Ингеле, тайрэр ингеле[32], — добавила портниха, заметив меня рядом с Ледером. — А ведь у меня твоя мама.

И действительно, из двери в конце коридора немедленно выглянула мать в одной комбинации.

— Что случилось с отцом? — испуганно спросила она.

— Да ничего, он с Ледером пришел, — успокоила ее Багира.

— Оставим костюм как есть, — бросила мать, и уже минуту спустя, одетая наспех, она вышла из комнаты.

Всю дорогу до нашего дома мать не смотрела на меня и ничего не говорила. Крепко сжав мою руку, она безостановочно напевала одни и те же слова:

— Кру-кру-кру-кружили журавли, жу-жу-жу-жуж-жали пчелы…

Прошло больше двадцати лет, прежде чем я, оказавшись на берегах Большого Горького озера, впервые увидел вблизи стаю кружащих журавлей. Шумом своих крыльев и протяжными криками они напоминали грозных, ярящихся воинов, и случилось это в том самом месте, где мне пригрезился отец Ледера. Размахивая белыми перчатками, он звал поднимавшегося из бездны темноволосого юношу с сомкнутыми веками.