Сам - Николай Воронов

— Хотел бы я походить на оцелота. Ягуар картинный и свирепый. Оцелот еще картинней и свирепей, — тихо отозвался Клюшка. — Я слабый человек. Изучаю в ущерб бизнесу поведение людей в семье.

Бармен вздохнул. В этом вздохе уловил Ковылко покаяние.

— Сынок, ты понапрасну на господина бармена… Он к нам всем сердцем.

— Всем сердцем? Хы! Ему синтетическое вшили.

— А ну прикуси язык. Он о тебе сожалеет. Ты недопонимаешь САМОГО. Он подправляет. Доведись кому другому услышать, что ты спьяну несешь, — работу отнимут.

— Ученый благодетель выискался.

— Сынок, ты жизнь принимай, какая есть. Сомнения пахнут расстрелом.

С ноткой уважения бармен Хоккейная Клюшка поддержал Лемуриху. Прежде чем отключился, подбросил скорпиона: намекнул, что при всех, мол, ухищрениях не сумеет, в случае чего, спасти Ковылко от революционного цунами.

Лемуриха покружила по комнате недовольная. После спохватилась: все, чего не следовало Курнопаю знать, он слыхал и как бы не ляпнул товарищам, беды ведь не оберешься, да и не вобрал бы в головенку — загинет, как олененок в пампасах в пору пожаров.

Торопливо, будто внук мог позабыть то, что услышал, Лемуриха увела Курнопая.

Ковылко приткнул к вентиляционной решетке подушку, придавил стремянкой, лег к Каске в постель, и они обвились, отдаваясь любви, словно ночная свобода от проклятого человеческого мира могла утешить и защитить их навсегда.

На рассвете Курнопай пробудился в тревоге, выскочил в коридор, где, морщась и обкусывая ногти, топтались полицейские. Он проскользнул в комнату родителей. Голый отец сидел на стуле, туловище пригнуто к коленям. Квартальный врач Миляга кипятил в стеклянном судочке шприц. По балкону расхаживал вчерашний офицер. Он говорил о революции в области человеческой энергии.

Как только Миляга собрал шприц, офицер вошел в комнату.

— Саданите месячную дозу, — не без удовольствия приказал он Миляге. — Радуйтесь, Чернозуб, эпохе Сержантов. То вы ходили на работу, возвращались домой, торчали перед телевизором, околачивались в баре. Отныне вам не нужно мотаться туда-сюда. Целесообразность. Никаких распылений мускульных сил. Жизнь души по законам энтузиазма. Беззаботность и бодрствование — никто не ожидал такого чуда. История — неожиданности! Разве кто-нибудь мог себе представить, что САМ войдет в духовное соитие с Болт Бух Греем и внушит ему, на какой бок положить историю и как к ней приладиться. Мадам Каска, готовьтесь. Антисонин безболен. Не стесняйтесь, цесарка!

Курнопай залез к матери под одеяло, потихоньку плакал.

Страдая от жалости к сыну, Каска спросила офицера:

— Куда заберете моего Курнопу и маму?

— Пока останутся здесь. Послужат вместе воспитанию очередного поколения. Если не оправдают надежд Сержантитета, Курнопая препроводят в школу военных термитчиков. За маму не беспокойтесь. Она — тетка вырви глаз. Ее определят при дворце. Днем будет надраивать полы дворцовой казармы, ночью обучать новобранцев… Доктор Миляга, вы все молчите?

— Тружусь.

— Считаете ли вы создание антисонина прогрессивным явлением с точки зрения научной и державной?

— Влияние антисонина не исследовано.

— Исследовать — подозревать отрицательные последствия. Выходит, задачу на беспечальность, поставленную Болт Бух Греем и Сержантитетом, подвергать сомнению? Заботиться о последствиях чего-либо не в природе людей. Заботиться — терять оптимизм, впадать в корысть.

— Что вы? Вполне вероятно, что именно я произвожу первую инъекцию эпохального препарата.

— Благодарю вас, Миляга. Вы со временем станете величайшим образцом беспечальности. Пожалуйста, впорите месячную дозу антисонина любимцу телезрителей Курнопаю.

Утреннего отца Курнопай всегда помнил медлительным, какой-то чугунной тяжести. Теперь он быстро вскочил, заговорил, совсем не похожий на себя: слова наезжали на слова, звуки сплющивали звуки. Ни мать, ни Курнопай не поняли, что говорил он, но это понял офицер.

— Новая эпоха, господин Чернозуб. Уверяю вас, освоитесь в исключительном довольстве. Сплошное служение державе и народу — необыкновенно, праздник счастья.

Укол антисонина произвел на Курнопая воздействие, которого не ожидал офицер. Курнопай нападал на полицейских с вилками, с молотками, с плоскогубцами. Ловить его было невозможно: он скакал, как богомол, уворачивался, выскальзывал. В момент, когда офицер вводил антисонин доктору Миляге, Курнопай выхватил у него из кобуры термонаган.

— Где САМ? Вези к САМОМУ.

— Требование невыполнимое.

Офицер пренебрежительно приспускал длинные ресницы.

— Попрошу за папу и маму.

— Никто не имеет права обращаться к САМОМУ, кроме главсержа Болт Бух Грея, и то лишь телепатически.

— Вези к Болт Бух Грею.

— Он не отменяет приказов, ноздредуйчик.

— Ты обзываться, издеватель? Сейчас прожгу.

Термонаган, наставленный на офицера, вздрагивал в кулаке Курнопая.

— Никогда ты не прожгешь меня.

— Почему думаешь — никогда?

— Смелости не хватит.

— Ты врун. За врунство прожгу.

Офицер попятился, якобы заслониться дверью, Курнопай невольно шагнул за ним. Ударом ботинка полицейский, таившийся возле косяка, выбил у Курнопая термонаган. От боли в руке Курнопай набычился, и как торо сшибает рогами матадора, так он сшиб головой полицейского. Два других полицейских кинулись на Курнопая, но Лемуриха гаркнула:

— Стоп! САМ изничтожит вас! — И они нырнули в стороны, точно грифы, которым фермер помешал напасть на теленка. И впрямь, они походили на грифов в желто-черных сюртуках, в темных беретах с красными гребнями, в ботинках кольчатого рисунка цвета охры.

При Главном Правителе полицейских провозгласили неприкосновенными стражами державы с инструкциями без ограничений. Хотя инструкции не отменены, полицейские сдержались: им было известно, что предводитель правительственного переворота главный сержант Болт Бух Грей не пропускал ни одной телепередачи Лемурихи с внуком и предполагает им доверить воспитание свежих поколений.

Полицейские подняли рухнувшего сослуживца, подобострастно извинялись за то, что пришлось выбивать термонаган у славного мальчишки Курнопая, в противном случае он по горячности нрава мог бы продырявить огненной струей офицера войск трудовой организации индустриальных предприятий.

— Таких войск не существует, — возмутилась Лемуриха. Она вскинула стеклянисто-черную голову, как человек неопровержимых армейских знаний.

— Мадам, совершилась революция дворцовых сержантов! Ваш апломб потерял неукоснительность.

— Чем она отличается от преступного захвата власти? — спросил полусникающий Ковылко.

Офицер пропустил мимо ушей выпад трудяги. Тоном, приправленным вежливым ехидством, он объяснил не ему, а Лемурихе, что любому перевороту предшествует подготовка программы. Эта революция создала общество труда без ликвидации капитала. Во исполнение одного из дерзновенных замыслов сформированы войска трудовой организации индустриальных предприятий. Он отогнул борт мундира. На форменной рубашке красовался зубчатый эмалевый знак: на голубом фоне географическая карта Самии, подобная носорогу, который нацелился для удара по врагу; на боку «носорога» труба и террикон, а на хребте, словно бы прогибая его, стояли бетонно-серые буквы ВТОИП.

Офицер подпрыгнул и козырнул Лемурихе в воздухе, что означало — он превосходно начал несение служебного долга, чем и премного доволен.

Едва вложив в кобуру термонаган, офицер велел Каске и Чернозубу побросать в рюкзаки все необходимое и проследовать за ним для доставки на бронетранспортере к воротам их предприятий.

Курнопай просил родителей не собираться, с воплями и ревом вырывал вещи, но они хмуро его отстраняли.

— Их воля, сынок, — успокаивали они Курнопая.

Трогательный, он заявил, что не даст им выйти. Тогда мать и отец при свирепой поддержке бабушки привязали Курнопая к бамбуковому креслу, заваленному армейскими и телевизионными журналами, и ушли.

Он плакал о странной покорности взрослых, о мировой несправедливости, не позволяющей детям распоряжаться ими, тогда бы повсюду на свете жилось честно, бойко, и люди бы сопротивлялись, и всегда бы побеждали.

Единственное, чем он мог приуспокоить обиду и достоинство, было то, что бабушка Лемуриха опозорила свое гордое изречение: «Ничего неожиданного у нас не бывает».

Отец его был курносый. И он уродился курносым. Когда мать приехала с ним из дворца младенцев, бабушка Лемуриха, раздувая кружева над личиком внука, потрясение сказала:

— Ноздри торчком. Ну и курнопай!

Уж так уж он уж был курнос.

В большинстве стран имена даются, как монеты чеканятся. В Самии считалось неудобным называть одинаково. И дали ему имя Курнопай. Точно. Кроме того, что похож на отца, еще и сумел, по восторженному замечанию бабушки, уподобиться курносости военного министра маршала Данциг-Сикорского. Глядишь, из этой похожести выпадет для ее внука счастливая доля. А где внуку перепадет ананас, там бабушке достанется сладкий кругляш.