Боржоми - Владимир Маканин

— Сука! Сучара! — кричал я шоферюге вслед, выбираясь из столетних лопухов.

А гул машины уже стих. Ночь... Луна в тучке. Но светло. Я один.

Петр Иваныч мог бы мне мешать. Однако после смерти Глебовны он стал на время угрюм и редко выходил вечерами. Он даже не настаивал, чтобы посидеть вместе на скамейке за портвешком. Предпочитал с женой... Дома... У телевизора. Вечер за вечером. С ума сойти!

Но тем удивительнее было наткнуться на моего Петра Иваныча однажды ночью.

И где!.. Кружащий мой шаг (отслеживающий вечер за вечером машину Бориса) случайно завел меня пройти мимо кладбища. Это получилось нечаянно. Я благоразумно свернул в сторону. (Люди съеживаются, едва припахивает смертью. Трусим слегка!) Но даже свернув, я успел кое-что увидеть. Нет, нет, мертвецы из могил не встали. Ничего такого... Однако же там был мой приятель. Среди ночи... Наш Петр Иваныч!

В одиночестве. Он сидел на земле... Возле свежей могилы, что с самого краю. Возле той самой могилы. Я сразу узнал... Камня (или креста) не было, но оградка там уже стояла. Я разглядел всю картинку издалека. (Луна. Видимость отличная.) Я приостановился.

Я даже разглядел его руки, бутылку. Лунный блик бутылки. Но я не подошел. Не хотел его смутить. Вот ведь как! Газетка!.. Перед Петром Иванычем была расстелена газетка, с кой-какой на ней закуской. Он таки навестил ночью красноносую страдалицу. (Увы, уже усопшую.) Он выпивал с ней напоследок.

Иваныч чувствителен. Я вновь им восхитился. Чтобы так скорбеть, надо быть поэтом. Или шизом. (Одним из тех лбов, что так славно несли ее вчетвером.) Я ушел... Хоть было мне любопытно... Интересно же! Беседует ли он с ней? Говорит ли чего умершей? А вот, мол, и я со стаканом!.. Еще забавная, хотя и гнусная мысль: настучать его старухе. Ревнуют ли в таких сомнительных случаях? В ярости... Примчится ли его скучная ведьма сюда — пошуметь среди могил?

О бедной Глебовне я вспомнил лишь впромельк... Возможно, был ее особый день. Ее девятины?.. Не знаю. Не считал.

На их даче кой-какие перемены. Не стало Глебовны — и почему-то сразу съехали старики Вики. (Смерть, как водится, перетряхивает наш быт.) Зато ее Борис жил теперь здесь запросто. Не сожитель — хозяин. Как у себя дома. Красивая Вика и он — им было отлично вдвоем!.. Целая дача... Никаких теперь ни о ком забот. Никого! Никого — кроме самих себя, молодых и по-летнему жадно сексуальных.

Я ждал... Я следил за приготовлениями. (Старик, когда бродит по улице, все видит.) Борис прикупил новый спиннинг. Рыбацкая страсть свое возьмет! Вот-вот и он отправится с соседом на Шатурские озера. За судаками! Вот-вот...

Конечно, иной раз он возвращался с рыбалки прямо среди ночи, но чаще... но гораздо чаще, когда уже светало! Он словно бы дразнил меня.

Однажды его машина уже было всерьез выползла к вечеру. Уже шумела за воротами... В полутьме я не видел, пронес ли Борис в машину спиннинги. Но по сборам была полная уверенность, что он едет рыбалить. Сосед, его приятель, уже с обеда уехал. Все совпадало! (Ах, какой был бы промах.) Однако я не поленился пройти мимо шумящей машины. Ухо тугое!.. Но все-таки я оказался возле и расслышал вялое Викино недовольство. И в ответ — его слова:

— Вика... Не вяжись. Я через сорок минут вернусь.

— А если там очередь?

— Какая ночью очередь! — Борис засмеялся. Он ехал всего лишь в автосервис, что на далеком от нас шоссе. Что-то насчет запаски — запасного колеса.

Утром я подстерег Вику в нашем магазине. Просто повидать. Я не мог без нее... Повидать, слегка прикоснуться. Это ведь так немного!

Небогатые дачники, семь-восемь человек... Маленькая очередь поутру, где я тотчас встал за Викой и ей на ушко что-то болтал. По-поселковски пошучивал. По-стариковски пускал слюну. Это ведь утром! Летним бездельным утром. Когда еще у нас поболтаешь!.. В магазине привоз молока. А красивая Вика покупала плохонький сыр.

Вика моим шуточкам смеялась, она охотно смеялась (снисходительно, конечно!), а я, стоя сзади, этак легко-легко трогал ее плечики. Вроде бы для ее же равновесия. Вроде бы она могла от собственного смеха все больше и больше раскачаться и упасть.

— Но-но! — Вика по-поселковски же, по-простецки оглядывалась на меня: чего, мол, этот за меня держится. И опять смеялась. И опять плечиками подергивала: эй, не слишком, не слишком!

Я подумал, как это правильно. Как кстати!.. Руки мои должны были стать не только смелы. Но и знакомы... Ей знакомы... И сколько-то привычны ее чутким плечам. После этой магазинной прикидки. (Вика не удивится. Мои руки будут сама нежность. Руки заскучавшего пианиста. Руки крадущегося ночного вора.) Ведь ночью... Как только она попросит боржоми.

Борис в ночь уедет, а я опять окажусь в том доме. В той спальне. Первый шаг всегда труден... Но это ровно одна минута! Две!.. Однако надо же дать ей заснуть... Ее ночная жажда? Я ведь помню, где стоит бутылка с боржоми. (В реальности я прошагал к ней в темноте даже скорее, чем за минуту. Я пролетел... Прямо к ее постели. Я все уже здесь знал. И выждать я умел... И я сразу поискал глазами под кроватью боржоми, но боржоми не оказалось... Я (помню) удивился. Я растерялся. Как же так! Я даже нагнулся поискать к ножке кровати. Лунные полосы... Луна была, а боржоми не было. Я сунулся к другой кроватной ножке... Не было. А Вика уже буркнула мне, что ты так долго!.. Сонным голосом. И я вдруг сообразил, что слова ее относились не к боржоми.)

На четвереньках она была изящна, с прогнутой юной спинкой. Вика сама и почти сразу приняла эту покорную позу... Вероятно, обычную у них с Борисом в предыдущие ночи. Почти сразу и прогнулась спиной, едва я бережно (едва дыша) коснулся руками ее бедер. Ах, как взыграла в окне луна! Луна взревновала, клянусь! Смуглая (при луне) попка Вики уже сама по себе (и отдельно от Вики) ритмично поддавалась. Она уже и подыгрывала... Скромно... Слаженно... В конце только легкий сбой... Но сбой так понятен. Я же не все знал!

Разумеется, я был деликатен — хотя бы потому, что был осторожен. Но неполное и приблизительное знание (уже нажитых ими ласк) привело в финале к слегка грубоватому пришлепу — к нарочито отбиваемому такту в ночной тьме: шлеп! шлеп!..

— Мягче, мягче... Сколько раз тебе говорить! — сквозь сон пробурчала Вика.

Она, уверен, и не разлепляла глаз. Ловила кайф в полусне.

Мы отдохнули. Всё тихо. И даже луна притихла... Я был счастлив. Но я колебался: открыться ли сейчас? или нет?.. Не знаю, зачем мне это. В ночной тьме что-то меня теперь давило. Тьма не могла быть вечной. Сказать ей? Или нет?.. Акт (ночной и с моей стороны очень осторожный) давал мне в ту минуту обе возможности. Гуляй, Вася. Свое получил — можно уйти.

Но, видно, в том и заноза, что полученное счастье казалось мне слишком малым. Слишком тихим... Ведь не хотелось, чтобы это исчезло. Чтобы ушло в ночь. Чтобы растаяло в космосе. И в вечном перестуке колес. (Как у мужчины и женщины, которые вдруг сошлись в пустом купе поезда Москва — Пенза.)

Я возомнил!.. Возомнил о вдруг найденной в эту ночь любви. О большом чувстве... У стариков бывает. (Луна луной — а женщина женщиной. Я не хотел ее терять. Похоже, я просто жадничал.)

И тронул сонное плечо... Я будил, как бы проверяя теперь наши с ней отношения на прочность. (Что от них останется?..) Теперь я ласкал и ласкал ее плечо, ее грудь. Я отгонял тьму. Настойчиво... Хотя и мягко.

Она вяло отыграла ласку. Провела мне ладонью сначала по ключице, а пальцами к горлу, к моей сонной артерии. Я приготовился. Горло мужчины и кадык — самые, я думаю, узнаваемые на ощупь места. Ее теплые пальцы ползли... Я притих. Узнает?.. Чужая женская рука — не шуточки.

Она хотела, и я начал снова. Теперь уже лицом к лицу. Отваги хватило. Вот только зря я чуть заспешил. Именно от спешки новый акт уже сразу (я чувствовал) шел сколько-то под откос... Руки не так. Живот не так... Вот-вот должно было обнаружиться нечто меня разоблачающее, не в их формате. Я взволновался. И боялся поменять позу. А она, Вика, как раз ждала... Чего-то... Привычного ей.

И потому я вслух сказал. (Надо быть первым...) Я как бы обнародовал свое некоторое удивление:

— Что у тебя с голосом нынче? Простыла?

Вопль ее вырвался сразу. И уже не стихал. «Оооо-Уиии!..» Реакция! На мой голос! (На чужой голос в своей постели.) Она мгновенно, сильно отбросила меня и мгновенным же щелчком включила настольную. Глянула... На меня! И снова: «Оооо-Уиии!.. Оооо-Уиии!» — вопила! Она еще и откинулась всей верхней половиной тела. Откинулась, сколько могла! От меня подальше — вот-вот порвется пополам.

Я, само собой, тоже показательно отпрянул и даже вскрикнул:

— Где я?..

Мы отпрянули друг от друга телами, но ноги наши под простыней соприкасались. До ног еще не дошло. Ноги нас не понимали. Ноги только заскользили невнятно одна о другую и третья о четвертую. Кто из нас двоих выдал ногами этот липкий, скользкий, прохладный пот испуга — пот взаимного страха! — трудно сказать. Возможно, мы оба.