Уэра - Геннадий Гор

Эрон-младший

После того как были восстановлены черты лица древнего охотника, Эроя заболела нервным расстройством. Случай сыграл с ней злую и нелепую шутку. Древний охотник оказался словно близнецом Веяда. Сходство было поразительное. Все напоминало об отсутствующем: очертания лба, разрез глаз, характерный нос с горбинкой, губы. Не хотелось верить, но это было так. Со случайным сходством (чего на свете не бывает!) можно было бы примириться, если бы Веяд был здесь рядом, на Дильнее. Но увы! Даль хранила молчание. Два месяца Эроя не заглядывала в свой институт. Она гостила у брата Эрона-младшего. — Индивидуальность, — рассуждал брат, — морфологическая неповторимость… Так ли уж это абсолютно? Поверь, дорогая, нет. Меня до сих пор дильнейцы часто путают с неким телепатом Монесом. А я терпеть не могу ни этого Монеса, ни эту сомнительную науку телепатию. Но что поделаешь! Природа поленилась и сотворила нас похожими. Уверяю, случай тебя всегда может свести с дильнейцем, похожим на Веяда. Что за беда, если двойник оказался старше твоего отсутствующего друга на пятьдесят тысяч лет? Хорошо, что он не сверстник, и ты не можешь встретить его у общих знакомых, как я встречаю иногда своего «близнеца»-телепата… Однажды я ему наговорил дерзостей насчет познания без органов чувств… Вот уж прошли века, а наука все не может проверить подсовываемые этими ловкачами факты. Разгадали физическую сущность гравитации, а физическая суть этих сомнительных явлений все еще показывает ученым кукиш и водит за нос всех, не исключая моего двойника-телепата. Эрон-младший всегда был в хорошем настроении. Казалось, он не знал усталости, хотя работал над решением грандиозной проблемы. Вот уже три года он бился над задачей, которая казалась неразрешимой всем его помощникам и друзьям. — Ум обычного среднего дильнейца, — объяснял он свою идею сестре, — это ум, укладывающийся в том познании, которого достигло его время от начала до конца его биографии. Но что такое гений! В сущности, никто до конца этого не знает. Гений — это ум, заброшенный в настоящее из далекого будущего. Тривиальный, но тем не менее правильный ответ. Почему хотя бы раз в столетие случается такое явление, когда будущее посылает нам своего вестника? Пока оставим этот вопрос в стороне. Он для меня не так важен. Меня интересует «что», а не «почему». Я и мой друг Арид пытаемся создать модель ума, обогнавшего своими логическими возможностями современные умы по крайней мере на несколько тысячелетий. Наш отец изучает познание насекомых, познание, загнанное в тупик, придаток адаптации. Становление дильнейца, его эволюция говорит о том, что наш ум, наши логические способности бесконечно шире тех задач, которые связаны с адаптацией, с приспособлением к среде. Но иногда, правда очень редко, в одном дильнейце законы наследственности сосредоточивают грандиозное познание, необычайные способности…. Благодаря этим гениально одаренным членам общества всему обществу удается заглянуть в даль будущего, расширить круг познания… Я мечтаю о таком мозге, который перенес бы нас вперед на многие тысячелетия, раскрыв множество тайн, окружающих нас. Мы научились воспроизводить тончайшие интеллектуальные процессы, но перескочить через границу того, чего достигли общество и наука, мы не можем. Мы не знаем тех логических законов, по которым будут мыслить дильнейцы через тысячи лет. — А не зная этих логических законов, — спросила Эроя брата, — как ты построишь модель ума, обогнавшего современников на тысячелетия? Эрон-младший улыбнулся. — Для того и существует фантазия, чтобы расширять окружающий нас мир, мысленно преодолевать пространство и время. Мы ищем эти логические законы. В моей лаборатории работают не только самые талантливые физиологи и кибернетики Дильнеи, но и самые выдающиеся логики. Люди различных специальностей и профессий, пожалуй, все, за исключением телепатов. Эту сомнительную науку я не пускаю за порог своего института. Но представь себе, мой «двойник»-телепат, о котором я тебе говорил, на днях предложил мне свои услуги. — Он в самом деле очень похож на тебя? — Внешне да. Очень. Такого же роста. Так похож, что я сам готов принять его за себя. Но в складе ума у нас нет ничего общего. Я ненавижу телепатию… Пойдем ко мне в лабораторию. Я познакомлю тебя со своими помощниками. Среди них есть один выдающийся логик. Я тебе о нем говорил. Его зовут Арид. Кстати, он интересуется древним мышлением. И хочет поговорить на эту тему с тобой.

Рассказывает Павлушин

Я нашел эту книгу в Михайловском сквере возле памятника Пушкину. Кто-то забыл ее, и она валялась под скамейкой на песке. Кто же был этот рассеянный читатель, кто, а главное- откуда? На этот вопрос пока еще нет ответа, так же как никто еще не сумел прочесть хотя бы одно слово в этой странной книге. Где она была издана? На каком языке? И это тоже долго оставалось тайной. Она побывала у всех лингвистов Ленинграда и Москвы, знатоков всех языков и наречий. Но что толку? Никто не сумел прочесть даже ее названия. За каких-нибудь два-три месяца я стал знаменитым человеком, почти таким же знаменитым, как археолог Шлиман или шахматист Тайманов, хотя вся моя заслуга перед человечеством состояла только в том, что я нагнулся и поднял лежавшую на песке книгу. Теперь в ящике для писем и газет на дверях нашей квартиры не хватает места и для десятой части той корреспонденции, которую я получаю. Почтальон, низенькая девушка с красным негодующим лицом, заходя ко мне, сокрушалась: — Уф! И лифта нет в доме. Третий этаж. Долго вам будут писать со всего света? — Долго, — отвечал я. И действительно, кто только мне не писал! Школьники из Казани, пенсионеры из Баку, студенты из Киева, журналисты и физиологи, буфетчицы и математики и даже один не то сумасшедший, не то чудак, утверждавший, что книгу издали в Женеве в знаменитом издательстве SKIRA просто для рекламы. Глупость! Кто же станет рекламную книгу издавать на неизвестном языке? В тот день, когда я нашел книгу, я не придал своей находке никакого значения. Я думал, что какой-нибудь иностранец, западный немец или француз, засмотревшись на здание Русского музея, замечтавшись, уронил эту книгу. Иностранец? А может, не иностранец, а инопланетец? Впрочем, этот вопрос задал не я, а корреспондент журнала «Кибернетика и будущее», приезжавший знакомиться со мной из Москвы. Так он назвал и свою статью: «Инопланетец». И на всякий случай поставил вопросительный знак. Был ли он искренне убежден в своей правоте, не знаю, но он горячо убеждал читателей журнала, что на скамейке в Михайловском сквере перед памятником Пушкину побывал некто, чьи облик и ум были сформированы за пределами Земли, а может, даже и солнечной системы. Разговаривая со мной, корреспондент держался немножко свысока и три раза подряд упрекнул меня в скрытности. — Ты, — сказал он, почему-то переходя на «ты», — ты чего-то не договариваешь, Павлушин. А как он выглядел? — Кто? — спросил я. — Кто? Ну, этот самый, кто дал тебе книгу. — Мне никто не давал. Я нашел ее в сквере перед… — Знаю, — перебил он меня. — Слышал эту версию. С чего ему быть таким рассеянным? Куришь? Обожди, не волнуйся. Спешить некуда. Слово он с тебя взял, что ли? Но ты пойми, Павлушин, я не следователь, а журналист. Имя можешь не называть, а только опиши наружность хотя бы в общих чертах. Я усмехнулся. — Видите ли, у него нет наружности. — То есть как нет наружности? — Нет — и все. А почему ему нужно иметь внешность? Он же не человек! — Ну, ладно, — догадался корреспондент. — Не хочешь раскрыть тайну. До завтра! Я еще забегу. А ты обдумай хорошенько: имеешь ли ты право скрывать от общественности правду о таком событии? Ну, пока! Он забегал ко мне по нескольку раз в день в течение недели и все уговаривал описать наружность инопланетца, якобы презентовавшего мне книгу. Именно наружность, черты лица. Что касается других подробностей, он готов был ждать целый месяц, пока не пробудится во мне совесть и я не перестану разыгрывать из себя сфинкса, а если сказать по-русски, просто свинью. Подробностей он так и не дождался и, разумеется, поспешил опубликовать статью. Я его не упрекаю за это. Не мог же он ждать, пока лингвисты переведут книгу с загадочного языка? Забегая намного вперед, я должен огорчить читателя: лингвистам и этнологам не удалось расшифровать текст найденной мною в Михайловском сквере книги. За них это сделала кибернетическая машина, созданная коллективом сотрудников специальной лаборатории Академии наук. Удовлетворив любопытство читающих мои записки, я должен вернуться к дням, предшествующим расшифровке и оказавшим столь значительное влияние на мою судьбу. Из-за этой находки я оказался в центре жизни не только Ленинграда, но и всей планеты. Телефонные звонки, телеграммы, приглашения из научных обществ и дворцов культуры. Я долго не мог привыкнуть к этому шуму. Зазнался ли я? Если и зазнался, то только самую малость. Наоборот, и дома и на работе я старался держаться как можно скромнее. Я работал в геологическом учреждении и каждую весну обычно уезжал с партией на Север, а возвращался поздно осенью. Но в эту весну я совсем забыл, что мне нужно уезжать. При той ситуации, которая так неожиданно возникла, я не мог отлучиться из дому на долгий срок. Я был нужен всем. На днях ко мне звонил сам президент Академии наук. Но в учреждении все смотрели на меня, как на ловкача и делягу. Евдокимов, старший научный сотрудник, сделав вид, что не видит меня, сказал при мне в буфете: — На Север ездил и ничего не нашел, кроме пустяков, а тут на обычном, заплеванном бульварчике сделал крупное научное открытие. Последние слова этой ядовитой фразы он подчеркнул голосом. Я и сам, несмотря на свою молодость и неопытность, чувствовал двусмысленность своего положения. Кем я был? Обычным парнем, заурядным геологом, всего три года назад окончившим Горный институт. А кем я оказался? Связующим звеном между двумя мирами, между Землей и той планетой, представитель которой через посредство моих рук передал странную книгу человечеству. Правда, пока специалисты еще не перевели книгу и не расшифровали ее загадочный текст, это оставалось гипотезой, выдвинутой журналистом, сотрудником журнала «Кибернетика и будущее». Но с каждым днем эта гипотеза находила все больше и больше сторонников. Я даже сам стал подумывать о том, что в сквере побывало существо из другого мира «инопланетец», как его назвал корреспондент, да, инопланетец (мне понравилось это словечко), оставив вещественные следы своего пребывания в этом месте. Нельзя сказать, что я без всяких усилий заставил себя поверить в эту смелую концепцию. Этой вере сопротивлялось во мне все: чувство реальности и юмора, привычки, любовь к обыденному и врожденное недоверие к чуду. А что же это было, если не почти чудо? В сквере среди нянь и детей, играющих возле памятника Пушкину, появилось необычное существо, однако же оставшееся незамеченным. С какой целью появилось оно? И почему именно в этом сквере, а не в другой точке земного шара? Все эти вопросы остались без ответа. И кибернетическая машина Академии наук, расшифровавшая текст загадочной книги, позволила нам заглянуть в далекое будущее, но ничего не сказала нам о настоящем, о том, как эта книга попала в сквер, расположенный между Михайловским театром, Филармонией и Пассажем, в одном из самых многолюдных мест обыденного Ленинграда. И если можно допустить, исходя из модной теории вероятности, что там побывал инопланетец, то невозможно поверить в то, что там очутился человек из будущего, нарушив самый незыблемый закон природы, закон необратимого хода времени. Как ни странно, а о том, что текст наконец расшифрован, я узнал позже других. В эти дни я как раз был в Енисейской тайге с геологической партией, и наша рация, как нарочно, безмолвствовала (попался нерадивый и малоопытный радист). Напросился в экспедицию я сам и попал в тайгу вопреки желанию своего начальства, считавшего, что мне следует пребывать в Ленинграде, коли уж я стал таким знаменитым. Я настоял — и меня отправили. Было ли это бегством? В какой-то мере да. Я бежал от бесчисленных телефонных звонков, телеграмм, писем, корреспондентов, пенсионеров, интересующихся наукой, от чересчур любознательных школьников, а главное — от самого себя, от того двусмысленного положения, в котором я очутился. Помню, как я сел в поезд на Московском вокзале и вагоны вдруг тронулись, унося меня из мира шумной и случайной славы в бесконечные и тихие леса Восточной Сибири. Я забрался на верхнюю полку, блаженно закрыл глаза и удовлетворенно подумал, что ни через час и ни через сутки меня не вызовут к телефону, не разбудят ночью, чтобы расписаться в получении телеграммы, не будут требовать ответа корреспонденты и писатели. Я взглянул в окно. За окном было небо, полное звезд, спокойных и недокучливых звезд, звезд, которым не было до меня никакого дела. Еще меньше, чем звездам, было дело до меня Енисейской тайге. В длинных переходах с ночевками у костра я, казалось, забыл о таинственной книге, найденной мною в Михайловском сквере. Но книга не забыла обо мне, и так же неожиданно, как она очутилась возле скамейки сквера, она снова напомнила о себе. Я уже говорил о том, что у нас испортилась рация. Радист Валька Дадонов пытался починить ее и связать нас с миром. Он был дальнозорок, как все искатели приключений, и увидел эвенка Учигира, гнавшего оленей, раньше нас. — Какие новости? — крикнули мы, когда подошел Учигир. — Больших новостей нету, — лениво ответил эвенк. — А маленькие? — Маленькие найдутся. Книгу расшифровала машина, ту книгу, что долго молчала. Вчера с вечера передавали по радио… И сегодня обещали передавать. Я бросился к Вальке Дадонову, чтобы помочь ему наладить рацию. Мои пальцы дрожали от нетерпения, и не столько наша ловкость и умение помогли, сколько простая удача — рация вдруг заговорила. Рация ли? Не рация и не диктор, а голос из неизвестного мира, так странно и нелогично замурованного в текст незнакомого языка. — Я, — говорил голос, — жил в мире, где время породнилось с самыми заветными мыслями, время большое и маленькое, столетия и мгновения, годы и часы, нетерпеливо звавшие нас в неведомое.