Миниатюрист - Джесси Бёртон

Пока Карел и Арабелла разыгрывали кораблекрушения, Неллу заставляли упражняться на лютне. Равнодушно-послушная, три года она бегала ловкими пальчиками по струнам, играя на нервах у матери, готовая в любой момент взбунтоваться. И вот однажды теплым июльским вечером пришло письмо с амстердамским штемпелем. Почерк четкий, беглый, уверенный. Мать не позволила ей прочесть само письмо, однако неделю спустя выяснилось, что ей предстоит играть на лютне для некоего Йохана Брандта, который приезжает в их захолустье из Амстердама. Госпожа Оортман просияла, и Нелла сделала открытие, что не знает свою мать.

Пока солнце опускалось над равниной, незнакомец сидел на низком стуле в их обветшалом доме и слушал ее игру. Перебирая струны с ловкостью, о какой при жизни отца она и не мечтала, Нелла позволила себе взглянуть на гостя. Господин Брандт на принца не тянул. Нет, он был широкоплечий и с виду крепкий, но кожа грубовата и слишком загорелая. Небритый, волосы уже серебрятся, и, подумала она, возможно, не только на голове. Во время прослушивания он выглядел недовольным, но когда она закончила, оказалось, что ему понравилось. «Я люблю лютню, – сказал он так, словно речь идет о живом существе. – Прекрасный инструмент. У меня на стене висят две лютни, к которым годами никто не притрагивается».

Отец не одобрил бы ее переезда в город. Амстердам стоит на воде, и, как все фермеры, богатые и бедные, пьющие и непьющие, ее отец испытывал перед ним страх. Он опасался, что вода может унести жизнь человека, его стада, его урожай, а потом выбросить на чужой берег… или вообще не выбросить. Свой страх он топил в вине. Он так и не стал Ноем, так и не построил ковчег. То, на что был не способен он, сделала она, его дочь, а мать охотно ее к этому подтолкнула.

«Что Йохан во мне разглядел? – недоумевает Нелла. – Что привело его к мысли: да, на этой девушке я женюсь? Уж, наверно, не игра на лютне?»

Немного сбитая с толку нахлынувшими воспоминаниями, однако движимая чувством долга, Нелла проводит пальчиком по вышивке. Все эти бесчисленные инициалы «Б», разом поглотившие ее девичью фамилию, хвастаются своими раздувшимися животами. Сколько же здесь шерстяной пряжи! Она расплывается в улыбке, разглядывая подушечку.

– Как это красиво, – говорит Нелла. – Сколько же вы потратили сил!

– Ничего я не тратила, – следует ответ. – Это не моя работа… Сама я безрукая.

– Не могу поверить!

– Это правда.

Они стоят лицом друг к дружке, частицы этого рукодельного мира.

– Я унесла свои картины, – говорит Марин. – Подумала, что эти больше придутся тебе по вкусу.

Она показывает на стену. На одной картине написана маслом связка охотничьих трофеев, мертвые птицы свисают с крюка, каждое перышко и коготок тщательно выписаны. На соседней – гора устриц на узорчатой фарфоровой тарелке, оттененной опрокинутым бокалом вина и вазочкой с перезрелыми фруктами. Устрицы, так откровенно раскрывшиеся, повергают ее в некоторое смущение. Окровавленные клювы и остекленевшие глаза заставляют Неллу содрогнуться, так и видишь, как эту дичь начинают потрошить.

Она оборачивается к новоявленной золовке.

– Они принадлежат Йохану, – поясняет Марин.

– Спасибо. – Нелла смотрит на картины, а сама думает, решится ли она перед сном обернуть их лицом к стене.

– Ты устала после долгой дороги. Советую тебе поужинать здесь.

– Да. Пожалуй, устала. Буду очень благодарна. У вас есть что-нибудь сладкое, какой-нибудь марципан?

– Марципанов у нас нет. Мы стараемся избегать сахара. От него одни болезни.

Нелла думает о матери, лепившей для детей марципаны в виде русалок, и кораблей, и ожерелий из засахаренных бриллиантов, эти миндальные сдобы, таявшие во рту. Брат и сестренка кажутся ей уже далекими, от нее отделенными. Она не видит себя в домашней картинке, она больше не принадлежит матери. Теперь ее фамилия Брандт, и в один прекрасный день, вероятно, уже она будет лепить марципаны различной формы для своих детей, тянущих к сластям свои липкие ручонки. Она делает глубокий вдох, и Марин вопросительно поднимает брови.

– Да, конечно, – соглашается Нелла.

– Я скажу Корнелии, чтобы она тебе принесла herenbrood[2] и гауду. И стакан рейнского.

– Благодарю.

Марин вдруг вытягивает нос, принюхиваясь.

– Что за запах?

Нелла невольно прикрывает ключицы.

– От меня, наверно.

– От тебя?

– Мать купила мне духи. Аромат лилий. Этот запах?

Марин кивает.

– Точно. Лилии. – Она прокашливается. – Знаешь, что говорят про лилии?

– Не знаю.

– Быстро распускаются, быстро вянут.

С этими словами Марин закрывает за собой дверь.

На пороге

В три часа пополуночи лай собак возвещает о приезде ее супруга.

Йохан Брандт. Она мысленно репетирует: «Добрый день. Йохан и Петронелла Брандт рады вас видеть, мы…»

Ее мысли обрывает взрыв лая.

Нелла Элизабет, смелее. Она не решается сойти вниз, но и уснуть уже не может. Лежит, полная нехороших предчувствий, не зная, что делать. В конце концов она встает, сует ноги в паттены и крадучись идет по коридору. Марин ее опередила. Из-за балюстрады Нелла слышит голоса Йохана и его сестры. Собаки с запахами моря в шерсти поскребывают когтями мраморную плитку и упругими хвостами охаживают мебель. Вытягивая шею над погруженной во мрак балюстрадой, она всматривается в супруга – незнакомое дорожное платье, толстые пальцы, больше присталые мяснику. Голос звучный, суховатый.

– Здравствуй, Марин.

– Брат. Рада тебя видеть. Я молилась о твоем благополучном возвращении.

Он молчит. Выйдя из темноты, они оглядывают друг друга.

– У тебя усталый вид, – говорит она. – Дела в Лондоне задержали?

– Ну да. Осень у них…

– …отвратительная. Позволь.

Она снимает с него верхнюю одежду.

– Йохан, ты исхудал. Вот что значит надолго отлучаться из дома.

Он направляется в кабинет, пропустив ее слова мимо ушей.

– Резеки, Дхана, – зовет он собак, и те, как старые друзья, трусят за ним. Нелла переваривает странные клички. Резеки. Дхана. У нее дома собак называют Хантерами и Снежками – клички простенькие, зато в точку, полное соответствие содержания и внешнего вида.

– Брат, – произносит Марин ему вслед. – Она здесь.

Он останавливается и стоит так, не оборачиваясь. Нелла замечает, как оседают его плечи и никнет голова.

– Вот как.

– Было бы лучше, если б ты был здесь, когда она приехала.

– Не сомневаюсь, что ты справилась.

Между бледным лицом Марин и широкой спиной ее брата повисает пауза.

– Не забудь, – говорит она.

Во время очередной паузы он лохматит шевелюру.

– Да уж не забуду.

Кажется, Марин собирается еще что-то сказать, но вместо этого обнимает себя за плечи и потирает руки.

– Как же холодно, брат.

– Так ложись в постель.

Дверь в кабинет затворяется, а Марин все стоит с плащом в руках. Затем она накидывает его себе на плечи, делает несколько шагов и останавливается, чтобы зарыться лицом в складки грубой ткани. Нелла переступает с ноги на ногу, пол под ней скрипит. Перебросив плащ через руку, Марин вглядывается в темноту. Нелла задерживает дыхание, молясь о том, чтобы лестница снова не заскрипела. Слава богу, Марин направляется к платяному шкафу, и Нелла тихо ретируется в спальню… ждать.

Несколько минут спустя, после того как закрылась дверь в спальню Марин, Нелла бочком, по стеночке, выходит на лестницу. В прихожей она останавливается перед платяным шкафом, ожидая увидеть плащ там. Но нет, он, скомканный, валяется на полу. Нелла присаживается и подбирает его. От плаща пахнет сыростью, усталостью и оставшимися позади городами. Она вешает его на крючок и деликатно стучит в дверь, за которой исчез ее супруг.

– Побойся бога, – доносится голос. – Утром поговорим.

– Это я.

– Кто «я»?

– Я. Петронелла. Нелла.

Через минуту дверь открывается. Лицо Йохана в темноте неразличимо. В Ассенделфте, на свадьбе, он не казался ей таким огромным.

– Esposa mía[3], – его первые слова.

Она не поняла, и ей не перевели. Он отходит к свету, и открывается его лицо, загорелое, обветренное. При свечах радужка, серая, как у сестры, почти прозрачна. Он кажется смущенным. Запах мускуса, резкий, обескураживающий. Его слипшиеся жирные волосы не мешало бы вымыть.

– Я приехала.

– Да. Почему ты не спишь?

– Я пришла поздороваться.

Он целует ей руку. Его губы мягче, чем она ожидала, но сам поцелуй больше похож на клевок.

– Поговорим утром, Петронелла. Я рад, что ты добралась благополучно. Очень рад.

Звучит не слишком убедительно, но она относит это на счет усталости с дороги. До сих пор они виделись всего два раза, и это было живое общение, так что все впереди. Он отступает в полосу желтоватого света и закрывает дверь. Только сейчас Нелла осознает, как заледенели ее босые ступни. Она возвращается в свою комнату, бывшую комнату Марин, садится у окна и смотрит, как над каналом вдоль Херенграахт поднимается туман. Луна похожа на стершуюся монету.