Зов пустоты - Максим Шаттам

постепенно осознав, что она сама спасла жизнь тридцати детей, в том числе и собственных, Летиция передумала и стала поддерживать Сеньона. Защищать невинных, не давать мерзавцам причинять вред людям он отлично умел, и дело это было необычайно важно, слишком важно, чтобы бросить его из страха и эгоизма. Спустя несколько недель благодаря помощи терапевта Летиция преодолела посттравматический стресс и ощутила себя героиней, а не жертвой. Это был другой способ выжить, справиться с ситуацией. Считать себя не добычей, а искалеченным воином. Людивина отпраздновала свой день рождения с Сеньоном, Летицией и со своим спасителем Гильемом Чинем, который несколько месяцев назад спас ее от гибели в подвале заброшенной больницы.

Потом была свадьба Гильема и Мод. Праздник получился незабываемый, Людивина давно так не смеялась. Рассвет она встретила, сидя на невысокой стене, под которой до самого горизонта простирались лавандовые поля, между Магали, их коллегой из отдела расследований, и Сеньоном, на плече которого дремала Летиция. Трое жандармов в измятой и перепачканной праздничной одежде, устало улыбаясь, передавали друг другу бутылку шампанского и пили прямо из горлышка. То был самый длинный и прекрасный день лета.

После свадьбы Людивина вернулась к Микелисам и провела еще несколько недель у них, под защитой гор. Она чувствовала, как внутри что-то меняется, появляется хрупкость, и это ее пугало. Ей все еще нужна была любовь этой семьи, доброта, которой они ее окружили.

В тот период они с Ришаром мало говорили о деле – только когда разговор заводила сама Людивина. Наставник выслушивал ее, словно психотерапевт, направлял беседу в нужное русло, помогал ей выразить словами то, что она прятала в самой глубине: страх, который она испытала, или, что еще хуже, отсутствие страха. Чтобы пережить все то, что выпало на ее долю за последние два года, Людивина заморозила свои эмоции настолько, что превратилась в боевую машину. Возвращение к чувствам, к уязвимости, к желанию жить пугало, но она понимала, что без этого не сможет развиваться как женщина.

Она вернулась в Париж в августе, решив вложить все свои сбережения – в основном полученное наследство – в покупку дома на тихой улочке Пантена, и оформила ипотеку на двадцать лет. Это был ее способ признать, что она решила жить, хотя бы для того, чтобы выплатить долги. К тому же теперь она могла съехать со служебной квартиры, освободиться от военных порядков, сделать перерыв. Ей нужно было собственное пространство.

Дом был огромным, но она сразу влюбилась в его своеобразие, которое нельзя было не оценить. Раньше здесь находилась шоколадная фабрика. На фоне красных кирпичных стен в глаза бросалась широкая кованая лестница по центру основного помещения в стиле лофт и изящные коричневые стальные колонны, которые упирались в металлические балки. Вдоль всего дома тянулась красивая терраса с видом на шикарный сад, где розы, герань, георгины и другие цветы сбегали с клумб прямо на дорожки. Людивина полюбила этот запущенный сад, в чем-то похожий на нее саму, и пообещала себе ухаживать за ним, не дать цветам завянуть.

Во второй половине августа ее вызвал полковник Жиан и предложил мало-помалу возвращаться к работе. Никаких взысканий, никаких ограничений, а главное – никакого перевода в другой отдел. Да, она пошла на риск, но помогла задержать незаурядного преступника. Учитывая ее впечатляющий послужной список, полковник счел, что положительной психологической характеристики достаточно для того, чтобы она вернулась на свою должность, к тем же обязанностям, получила прежнее звание и свое табельное оружие.

Сентябрь и октябрь прошли спокойно, даже слишком. На какое-то время ее заняло дело о мошенничестве со страховкой в семьдесят седьмом департаменте: поджог причинил серьезные убытки. Кроме того, она помогала коллегам в работе по нескольким небольшим делам. Вечера Людивина проводила с Магали и Франком, такими же близкими друзьями, как они с Сеньоном. Франк разводился и сильно переживал по этому поводу. Порой Людивина после работы ходила в кино, листала скучные журналы, а когда на нее нападала лень, валялась на диване перед телевизором. Она меньше выкладывалась на занятиях боевыми искусствами, реже бывала в тире и постепенно превращалась из воительницы в обычную женщину. Она заставляла себя бегать несколько раз в неделю, чтобы оставаться в форме и сжигать излишки жира – она не отказывала себе в удовольствии вкусно поесть. Пожалуй, это был единственный ее способ себя дисциплинировать.

Подходила к концу первая неделя ноября. Людивина вернулась домой около семи вечера, медленно поднялась на второй этаж, в ванной стянула джинсы и кинула на линолеум, затем влезла в удобные хлопковые пижамные штаны. Бросив свитер и бюстгальтер на край ванны, она натянула толстовку из мягкой, словно кожа младенца, ткани – спереди черными буквами было написано: «Femme fatale»[3]. В случае с Людивиной эта надпись была вполне правдивой. Знали бы люди, что она пережила и сделала за эти два года…

Затем она спустилась в кухню, слишком большую для одинокой женщины, задумалась, что бы приготовить на ужин, но быстро сдалась и заказала суши.

Людивина гордилась тем, как оформила первый этаж. Книжные шкафы придавали гигантскому помещению уютный вид. Правда, после работы не оставалось ни сил, ни времени, так что читала она не так много, как прежде. Ее книги напоминали трофеи, завоеванные в борьбе с невежеством, но, к ее великому стыду, давно покрывшиеся пылью… Надо снова взяться за чтение, снова погрузиться в теплое забытье, которое дарит увлекательная книга.

Зато камин только и ждал, когда в нем вспыхнет огонь и разгорятся поленья, чтобы нагреть комнату. На каминной полке стояли в рамочках семейные фотографии и несколько снимков коллег из отдела расследований. На одном из снимков Людивина стояла рядом с Сеньоном и весьма симпатичным парнем лет тридцати. С Алексисом.

Месяц назад Людивина принесла цветы на его могилу: со дня его гибели прошло уже два года. Очень скоро, в день его рождения, она вернется на кладбище. Она чувствовала, что обязана так поступать. Это был ее долг перед товарищем и любовником. Перед тем, кто оказался жертвой.

На стенах лофта висели старательно отобранные картины. Париж в стиле 3D-поп-арт работы Фаззино, с его переливчатыми красками и динамичными линиями, дополнил такую же картину с Манхэттеном, которая висела у Людивины уже давно. Стену напротив, самую широкую в доме, закрывал большой американский флаг, изорванный за годы службы ветрами и песком штата Нью-Мексико. Людивина заплатила за флаг целое состояние, но он напоминал о том, как она, двадцатилетняя, ездила в США. Стоило взглянуть на выцветшую ткань и потрепанные края,