Тарнхельм - Хью Уолпол

Тарнхельм эта такая штука, которую одеваешь на голову, и ее волшебство превращает тебя в любое животное, каким только захочешь стать.

Дядя Роберт рассказал мне легенду о боге по имени Вотан, и о том, как он насмехался над гномом, обладавшим Тарнхельмом, говоря что тот не сумеет превратиться в мышь или какую-нибудь другую мелкую зверюшку. И гном, в своей уязвленной гордости, превратился в мышь, а бог без труда поймал ее и таким образом украл Тарнхельм.

На столе, среди прочего хлама, валялась серая ермолка.

- Вот мой Тарнхельм, со смехом сказал дядя Роберт. Хочешь посмотреть, как я его надену?

Но я вдруг испугался, чудовищно испугался.

От вида дяди Роберта мне стало просто физически дурно. Комната начала кружиться у меня перед глазами. Белые мыши в клетке встревоженно попискивали. В той комнате было ужасно душно тут любому стало бы плохо.

IV

Думается, именно с того момента когда дядя Роберт потянулся за своей серой ермолкой я больше не знал в Файлдик-холле ни единой спокойной секунды. Это движение руки, такое простое и вроде бы дружелюбное, казалось, открыло мне глаза на множество различных вещей.

До Рождества тогда оставалось всего десять дней. Мысли о грядущем Рождестве в те дни да и сейчас, говоря правду, тоже повергали меня в настоящее блаженство. В этой волшебной легенде, доброй и искренней, сохранилось, вопреки всему современному пессимизму, столько счастья и доброжелательности! Даже теперь мне все еще радостно дарить и получать подарки тогда же для меня все таило неописуемый восторг: взгляд на коробку, бумага, бечевка и восхитительный сюрприз внутри.

Поэтому я жадно предвкушал Рождество. Мне посулили поездку в Вайтхевен за подарками, а потом в Госфорте для крестьян устраивалась елка и танцы. Но после моего визита в башню дяди Роберта все счастье ожидания вмиг померкло. По мере того, как день ото дня мои наблюдения пополнялись все новыми и новыми фактами, я начал помышлять о побеге и, наверное, не будь Боба Армстронга, и впрямь сбежал бы к тетушкам в Кенсингтон.

Собственно говоря, именно поведение Армстронга и побудило меня начать все эти наблюдения, конец коих был столь ужасен. Ибо, услышав, что дядя Роберт водил меня в свою Башню, Боб пришел в страшный гнев. Я никогда еще не видел его таким сердитым огромное тело ходило ходуном от напора чувств, и он так сжал меня в объятиях, что я даже вскрикнул от боли.

Он потребовал, чтобы я пообещал ему, что больше никогда не пойду туда. Что? Даже с дядей Робертом? А с дядей Робертом особенно. И тут, оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, что его никто не слышит, мой старший друг шепотом принялся на все лады проклинать дядю Роберта. Я донельзя удивился ведь одним из непреложнейших законов Боба была верность хозяину. Как сейчас вижу нас двоих, стоящих на мощеном полу конюшни в последнем слабеющем свете белесых сумерек, пока лошади переступают с ноги на ногу в своих стойлах, а на небе одна за другой зажигаются крошечные яркие звездочки, мерцающие среди торопливых облаков.

Я тут не останусь. слышу я бормотание Боба. Нет уж, дудки. Не останусь! Привести ребенка в...

С того момента я сделался объектом его особенно тщательной и неусыпной опеки. Даже не видя Боба, я все равно чувствовал на себе взгляд его добрых глаз, и сознание того, что меня необходимо охранять, лишь усиливало владевшие мной беспокойство и смятение духа.

Следующее, что бросилось мне в глаза это что все слуги в доме были новые и никто не прослужил здесь дольше месяца-двух. А потом, за неделю до Рождества, ушла и экономка. Дядю Констанса, похоже, это обстоятельство не на шутку переполошило, тогда как дядя Роберт остался абсолютно невозмутим.

Теперь я перехожу к дяде Констансу. Столько лет спустя, кажется почти невероятным, как ясно и отчетливо я помню его дородность, безупречную, сверкающую опрятность, его дендизм, цветок в петличке, маленькие, до блеска начищенные ботинки, тонкий, женоподобный голос. Он, думается, был бы со мной добр, если бы посмел, но что-то удерживало его.

И вскоре я выяснил, что именно - страх перед дядей Робертом.

Мне хватило и одного дня, чтобы обнаружить, что он находится под сильнейшим влиянием своего брата. Он не решался и слова сказать, не поглядев предварительно, как дядя Роберт к этому отнесется; не предлагал ни единого плана, не заручившись поддержкой брата; и я в жизни не видел, чтобы человек чего-либо так боялся, как дядя Констанс боялся малейшего выражения неудовольствия на лице дяди Роберта.

Потом до меня дошло и другое самому дяде Роберту ужасно нравилось играть на страхе своего брата. Я еще недостаточно разобрался в их жизни, чтобы понять, что этот страх служил оружием, которым дядя Роберт пользовался без зазрения совести но что страх этот был силен и всепроникающ, понял даже я, невзирая на молодость и неопытность.

Словом, так обстояли дела за неделю до Рождества. Погода стояла ненастная, бушевали резкие, пронзительные ветра. Казалось, вся природа пришла в неистовство. Лежа по ночам в постели и слушая завывания ветра в камине, я воображал порою, что в общем гуле различаю удары волн о берег, вижу, как пенятся и ярятся черные воды Уостуотер под Осыпями. И я подолгу лежал без сна, мечтая оказаться в объятиях крепких рук Боба Армстронга и прижаться к его теплой груди, но считал себя слишком большим мальчиком, что-бы просить о чем-либо подобном.

Помню, что страхи мои все возрастали с каждой минутой. Кто может сказать, что давало им силу и власть? Я подолгу оставался один, дядю теперь я боялся до смерти, погода была ненастная, бесчисленные просторные комнаты пустые и заброшенные, слуги загадочны и нелюдимы, а белесые стены переходов всегда поблескивали неестественным светом, и хотя Армстронг присматривал за мной, но ему с лихвой хватало и других обязанностей, так что он не мог проводить сомной все время.

День ото дня я сильнее и сильнее боялся и не любил дядю Роберта.

Казалось, все кругом боялись и ненавидели его, однако сам он всегда был со всеми добр, а говорил тихо и ласково. Но вдруг, за несколько дней до Рождества, произошло событие, превратившее мой привычный страх в безудержную панику.

Я читал в библиотеке "Лесной роман" миссис Радклифф давно забытую старую книгу, достойную воскрешения. Библиотека Файлдик-холла и вправду оказалась чудесной, но обветшалой комнатой с высокими, от пола до потока, рядами книжных полок, маленькими подслеповатыми окошками и изъеденным мышами старым выцветшим ковром. На столе в дальнем углу горела лампа. Другая стояла на полке рядом со мной.

Что-то сам не знаю, что заставило меня оторвать взгляд от книги.

И зрелище, представшее моему взору, даже теперь заставляет сердце мое на миг остановиться от одного лишь воспоминания. У двери, не двигаясь и молча глядя на меня, стояла желтая дворняга.