Глянцевая красотка - Андрей Николаевич Яхонтов

воспоминаний Полиграфа Полиграфовича Шарикова. Человек, чья биография берет начало в легендарных двадцатых, нэповских, чей опыт важен для нас именно сегодня, в контексте размышлений о путях перестройки, щедро делится мыслями, наблюдениями, рассказывает о встречах с замечательными людьми, в частности, с учеными Преображенским и Борменталем, немало сделавшими для развития отечественной медицины, особенно в области трансплантации органов. Тепло говорит автор о желании профессора и его ассистента поставить науку на службу народу, об их самоотверженном подвижническом труде на благо гуманизма нового мира.

Для многих читателей явится неожиданностью, что профессор Преображенский, которого прежде принято было изображать далеким от политики, узким специалистом, этаким замкнувшимся в своей квартире, как в башне из слоновой кости, не читавшим газет нелюдимом, к тому же враждебно настроенным по отношению к происходившим в стране переменам, на самом деле горячо сочувствовал социальным преобразованиям молодой республики.

Книге предпослана большая статья крупного историка, академика Швондера, он же снабдил текст необходимыми комментариями. Молодому, не обремененному опытом долгой жизни читателю небезынтересно узнать, что именно благодаря революционным, очистительным вихрям в одном доме и под одной крышей могли сойтись три яркие, непохожие судьбы, три яркие, неординарные личности — Швондер, Шариков, Преображенский. Не пытаясь сгладить противоречий, которые порой возникали в спорах этих выходцев из разных слоев общества, не затушевывая заблуждений, а то и прямых ошибок медицинских светил, приведших впоследствии к печально известному «делу врачей», автор мемуаров отдает дань исторической правде и показывает, что главным и для него, и для двух его соратников и единомышленников — Швондера и Преображского — было служение интересам страны, а единственным критерием выяснения истины — добросовестность и уважение к оппоненту, чего, увы, так недостает иным сегодняшним литературным дискуссиям.

О. ЛАТУНСКИЙ, критик

КАК ПИСАТЬ ЖЕНСКИЕ ОЧЕРКИ

Я смотрю в заплаканное лицо женщины, слушаю ее сбивчивый рассказ.

— Все было так неожиданно. Сидели вот здесь, за этим столом, беседовали, выпивали. Мой муж вообще-то мало пьет. Но такой случай — нужно было. Честно говоря, близких отношений у нас с Ромашкиным никогда не было. Просто он решил продать свой диван недорого. Вот мы и пригласили его поговорить. А потом они вышли на улицу, и вдруг Ромашкин ударил мужа.

— А муж?

— Муж? Он совершенно не умеет драться.

— И вы не пытались вмешаться, прийти ему на помощь?

— Я так растерялась, — оправдывается она. — И потом я сразу стала вызывать милицию.

— Последний вопрос, — говорю я. — Зачем вам понадобился диван Ромашкина? Ведь у вас же есть кровать?

— Понимаете, ко мне приезжает мама. Будет у нас жить…

Она улыбается, а мне вдруг становится невыносимо душно в этой квартире, где царит атмосфера стяжательства и собственничества, где людям мало кровати и они хотят еще и диван.

Я выхожу на улицу и, остановившись у подъезда, вдыхаю свежий весенний воздух. Одна мысль занимает меня: зачем нужно было гражданке Строгачевой писать в газету? Ведь все закончилось хорошо: муж на излечении в больнице и поправляется. К чему же было поднимать весь этот шум?

Я смотрю, как не торопясь, усталой походкой идет по двору молодой парень. На нем строгий черный костюм, белая нейлоновая рубашка с распахнутым воротом. На голове старенькая кургузая кепка. Подковки на ботинках при каждом шаге мелодично позвякивают.

— Здравствуйте, Валерий, — говорю я, — я из газеты.

— Очень приятно, — говорит он, — я постоянный читатель газет и журналов.

— Дело в том, что нами получено письмо…

— О качелях? — интересуется он. — Да, нехорошо получилось. Но на следующий же день я их починил. Еще лучше сделал.

Он подводит меня к качелям и похлопывает ладонью по гладко выструганным доскам.

К нам подбегает мальчуган лет пяти.

— Хорошие качели? — спрашивает у него Валерий.

— Очень хорошие, — смеется мальчик. — Дядя Валера, а вы больше не будете их ломать и в милиционеров досками швыряться?

— Не буду, не буду, — гладит мальчугана по голове Валерий.

— Валерий, — говорю я, — письмо было не о качелях…

— О кабеле, что ли? — улыбается он. — Понимаете, деньги были позарез нужны, ну и взял я на заводе пару сотен метров. Но на следующий же день всю стоимость до копейки вернул. Сам больше не мог в глаза товарищам смотреть — заявление об уходе по собственному желанию написал. А деньги понадобились, чтобы соседу гостинец в больницу снести. Заболел сосед…

— Тот, которого вы ударили? — осторожно, чтобы не причинить боль этим напоминанием, спрашиваю я.

— Да, — виновато опустив голову, говорит Валерий.

— Из-за дивана? — интересуюсь я еще осторожнее.

— Да, — теперь уже прямо глядя мне в глаза, отвечает Валерий.

В квартире Валерия просторно, и легко дышится. Мебели, кроме двух стульев и дивана, никакой. Валерий снимает свою старенькую кепку, и я вижу, что он обрит.

— Тоже из-за любимого соседа, — горько улыбается Валерий. — А какая шевелюра была!

Я смотрю на диван. Старый, истрепанный диван с валиками. Мне жаль Валерия. Он стал жертвой собственников, затеявших вокруг этого дивана нечистую возню.

Мы идем по вечерним улицам Лебедянска. Валерий рассказывает, как было дело. Оказывается, инцидент произошел потому, что Строга-чев не соглашался уплатить Валерию за диван двадцать рублей и просил снизить цену хотя бы вдвое.

— Не знаю, что тут со мной произошло, — говорит Валерий, — но все внутри от ненависти к нему, сквалыге, перевернулось. И я ударил. Знаю, что нельзя было его, хлюпика, так сильно, но, поверьте, сдержаться не мог.

Валерий сплевывает на тротуар. И я ловлю себя на мысли, что мне глубоко симпатичен этот простой парень с открытой душой.

…В палате пахнет медикаментами и чистотой. Забинтованный Строгачев, шепелявя, хнычет:

— А потом пришел ко мне с кульком яблок и уговаривал не подавать в суд и не писать в газету. Я выгнал его.

— А ведь прислушайтесь вы к его просьбе, — говорю я, — и мне не пришлось бы тащиться за тридевять земель… Где яблоки, кстати?

— Он оставил их там, на окне, — хрипит Строгачев.

— Почему же вы их не выбросили? — иронически спрашиваю я, и опять дух стяжательства и собственничества веет мне в лицо.

На следующий день я побывала на предприятии, где работал Валерий, и от директора узнала, что весь коллектив был против увольнения Ромашкина. Но тот сам настоял на увольнении, две недели не выходя на работу. В милиции тоже все хорошо знали Ромашкина как человека веселого и отходчивого.