Журавлиное небо - Михаил Стрельцов

— И то! Это ж во Маринин хлопец со службы пришел, а где служил, не говорит. Не позволяют им говорить…

— Твоему много еще учиться?

— Две зимы.

«Выучится, — подумал он, — и жди его тогда в деревне… Как моего…» Он не хотел плохо думать о ее сыне и не мог иначе — два года таил на него обиду. В деревне давно уже знали, что Максим ходит к Варваре: он без жены, она без мужа — почему б и не сойтись! Знал про это, наверное, и Толик, потому что как-то летом, подвыпив на выпускном школьном вечере, пристал на улице к Максиму, лез с кулаками, грозился и близко не подпускать его к материному порогу… Прибежала Варвара и, плача, увела сына домой. И с того самого дня между ней и Максимом встало что-то, обоих угнетала какая-то недосказанность, неопределенность их отношений.

Они и сейчас словно боялись нарушить что-то, переступить через эту неопределенность и потому говорили о том, что было не так уж и важно.

— Во, видишь, — сказала она, остановившись возле подгнившего столбика, — ветер поднимется — снова завалится…

— Завалится, — потрогав столб, озабоченно согласился он. — Все переставить надо. Может, пока хоть новый столб вкопаю…

— То гляди уж, Максимка, гляди, — как-то растерянно и заискивающе сказала она и отошла в сторонку, пропуская его в калитку, бочком вошла следом.

Максим что-то высматривал под поветью, что-то бормотал себе под нос, откатил от стены суковатое сосновое полено, заскорузлое внизу от смолы, пнул его ногой, позвал:

— Иди сюда, глянь… На смоляки берегла? Закопаю этим концом в землю — гнить не будет.

— То гляди, Максимка, сам гляди, — снова как-то растерянно сказала она, — тебе виднее.

— Неси пилу и топор…

Вдвоем они перепилили столб, сделали зарубки для жердей, остальное он делал сам: обтесывал столб, копал ямку, прибивал жерди. Варвара ушла в хату. «Не хочет, видно, чтобы видели нас вместе, — думал он. — Да все равно будут молоть языками: ставлю ж вот забор… Все видят… Ну и пусть…»

Двое односельчан прошли мимо, поздоровались, но не заговорили. «Ишь ты, деликатные!» — подумал он, и ему почему-то стало приятно. Было приятно думать, что рядом, в хате, Варвара, что сегодняшний день, быть может, что-то изменит в их отношениях. Когда он кончал работу, заходило солнце — красное, холодноватое, но на улице было тихо, тепло, и прежняя боль, шевельнувшись было в душе, тут же прошла. «Про это сегодня не надо думать, — сказал он себе. — На сегодня хватит».

На крыльцо вышла Варвара и позвала его в хату.

Еще с порога услышал он запах яичницы, увидел застланный свежей скатертью стол: в хате было уютно, чисто, и на него, как только он вошел, сразу повеяло чем-то ласковым, таким непохожим на его хату, что он сперва растерялся, затоптался на пороге.

— Сядь, перекуси, — просто сказала она.

У порога он вымыл над ведром руки, вытер их чистым полотенцем, которое подала Варвара, хотел было повесить его на гвоздь, но она сказала:

— Постелешь на колени…

Он сел за стол, положив полотенце не на колени, а на лавку, возле себя. Варвара достала из сундука графинчик подкрашенной водки, налила ему полный стакан и себе немножко капнула, улыбнулась:

— Разнесут сейчас по деревне, скажут: Максим в примаки пошел.

— Черт с ними, — думая о своем, ответил он и тоже улыбнулся. — Настя все спрашивает меня, почему не женюсь…

— Выпей, Максимка, выпей, — засуетилась Варвара. — Устал ты…

«Хитрит, — обидевшись, подумал он. — Эх, бабы!» Он быстро выпил.

— Ешь, — она придвинула к нему сковородку с яичницей. — Сыра попробуй. Давно не делала… Толик мой любит…

— Когда он приедет?

— Да, писал, недели через две…

— Особо не бегай за ним. Пусть хоть сена назапасить поможет. С сеном теперь людям больше всего забот… Это ж приезжал на луг учитель наш, с колхозниками за десять процентов косить. Так кто-никто кривится… А разве ему не нужно корову кормить? Он же твоих детей учит, в одной деревне живет.

— Есть люди — только под себя гребут… Может, еще, Максимка, выпьешь? Я налью…

— Нет, хватит. Корова с поля придет — надо подоить. Да и завтра вставать рано — опять же коров пасти.

Она не упрашивала, отщипнула себе кусочек сыра, пожевала, потом, сложив руки на груди, тихо сидела, думала о чем-то, а он смотрел на ее еще не старое лицо, на загоревший чистый лоб, на гладко зачесанные темные волосы, задумчиво смотрел, — она, видно, заметила это, шевельнулась, глянула в окно.

— Темнеет… Это ж надо, господи, такое, чтоб мужчина женскую работу делал… Как не повезет, так не повезет…

— Не жалей, — хмуро сказал он. — Лучше б замуж за меня шла…

— А я и пошла б, — спокойно и серьезно сказала она, — если б не Толик. Если б не Толичек мой… А что ж с ним будет? Батька нас тогда бросил, пошел собакам сено косить… На заработки уехал. Так как это я теперь брошу его?..

— Не вечно ж ему при тебе жить… Женится — чужой станешь.

— Может, и женится… Может, и чужой стану, да он же мне не чужой!.. Что мы! Пусть зато наши дети поживут…

Он начинал немного хмелеть, ему стало жаль себя, Варвару. «Как хорошо, — подумал он, — что не сказал ей ничего такого про сына. Она б думала, что у меня плохой сын, и жалела б меня. Она добрая… Не то что я… Она жалеет Толика, вот он каждый год и приезжает домой… Но он же студент, куда ему еще ехать?» Максим прогнал эту мысль от себя, ему показалось, что он думает так от обиды на Толика, от зависти к Варваре.

— Пойду я, — сказал он и встал. — Крепкая у тебя водка.

— Не обижайся, Максимка. Поживем — увидим… Не обижайся…

— Хорошо тут у тебя, и не шел бы в свою хату… Пойду. Темно совсем… Вроде бы и коров пригнали.

— Возьми вот сыру с собой, — опять засуетилась Варвара. — У меня еще есть… Возьми. Сам ведь не сделаешь!

— Дак как же я его через всю деревню понесу?

— А я заверну тебе, Максимка. Межой пойдешь.

Она сходила в сени, принесла завернутый в чистую тряпицу сыр. Он, помявшись, взял. Варвара вышла за ним на крыльцо.

— Может, еще зайду, шуляк на воротах поменяю, — сказал он. — Кто-то подтесал, чтобы только калитка закрывалась, — разве это дело…

Огородами он вышел на межу. Уже совсем стемнело, ложилась роса, брался на обмежке редкий туман, и, оглянувшись на деревню, он увидел во дворах костры: варили бульбу. За межой, в густой ржи, уже начала свое «жать-полоть» перепелка. Он шел, присматриваясь ко всему вокруг, чутко прислушиваясь.

Надвигалась ночь, прятала в густой полумрак землю, будто хотела, чтобы человек, забыв об этой земле, поглядел на небо. Прорезались, замерцали первые звезды. И снова, как днем, когда приехал с луга, в душу закрадывалось непонятное, странное настроение, подступала печаль, но была она какая-то легкая, без боли, светлая. Максим подумал о сыне, подумал, что пока он идет тут один среди поля, дома, может, сын ждет его; сидит на крыльце, тихо, сосредоточенно курит. Подумав о Варваре и Толике, он укорил себя в том, что, может, сам виноват, что так долго не едет домой сын. Зачем так упорно прятал в себе всегдашнюю обиду на него, зачем, надо или не надо, заставлял его потеть на работе — если б сын не хотел помочь отцу, разве приезжал бы он домой?

Он глянул на небо: оно было широкое, тихое, доброе, и звезды, казалось, подмигивали ему, Максиму, видели его и разговаривали с ним. Волнуясь, подошел он к своей хате, осторожно зашел во двор: на крыльце возле двери было темно. Он нащупал рукой косяк, щеколду — на пробое висел замок. «Не приехал, — подумал он, — не приехал». Корова, услышав его, замычала у ворот на улице. Он впустил ее во двор, сел на крыльце и закурил. Курил, вздыхал, и крепла в нем уверенность в том, что сын, наверное, приедет завтра; Максим пригонит вечером с выпаса коров, придет домой, откроет калитку, а во дворе будет стоять сын.

Открыл дверь, взял в сенцах доенку и пошел к корове…

Ужинал он сыродоем и оставшейся от обеда зачерствелой горбушкой. Надо было рано вставать завтра, и он сразу лег. Заснул быстро и спал спокойно, умиротворенно: ему снилось, что приехал сын.

ЧЕТВЕРТЫЙ ГОД ВОЙНЫ

(Перевод Эд. Корпачева)

Шел четвертый год войны. Бабка — усохшая, с почерствевшим от старости и работы лицом — отхлестала маленького внука за то, что общипал, не дождавшись поры, горбушку вязкого, испеченного из бульбы и ячменных отрубей хлеба.

Мальчик не заплакал, только не своим голосом вскрикнул, убегая от бабки и норовя шмыгнуть под кровать, но передумал на бегу, растерялся, и здесь догнала его, последний раз больно хлестнула завязками от фартука старуха.

Мать же толкла, толкла просо; она все видела, и когда сын, растерявшись, дико осматривался испуганными глазами, ей показалось, что на нее смотрит он и молит о сострадании, о пощаде, молит заступиться, и у нее тогда все перевернулось внутри, и она подумала, что и сама нередко так же заносила руку над мальцом, а теперь раскаивалась в этом.