Первое - Александр Амзин

Перед глазами у него плыли красивые пятна. Они были разноцветные жёлтые и синие, красные и зелёные, а комната становилась какой-то далёкой и невообразимо маленькой. Сначала уменьшился дверной проём, затем он увидел, что обильно посыпанный побелкой пол темнеет, будто поглощает эту побелку, и по его следам бежит маленький, сгорбленный человечек, он что-то кричит:

Бутыль разбилась. Сторож вынес Егора во двор, и положил на холодную верхнюю ступеньку. Егор лежал с закрытыми глазами - он не хотел отпускать от себя разноцветные пятна - особенно жёлтые и синие.

- Давай, парень, просыпайся, - сторож довольно сильно ударил его по лицу.

Егор проснулся, и у него закружилась голова.

Сторож поддерживал его под руки. Во рту было мерзко.

- Что же ты попёрся в июне в школу? - спросил сторож.

- Мне сказали - пора, - ответил Егор. Ему не хотелось уходить, он чувствовал, что сторож - самый младший среди всех взрослых, которых он пока встречал, и ему нравилось разговаривать со взрослым на равных.

- И ацетон нюхать пора, - ответил сторож. - Hебось, дома клей нюхаешь?

- Hет, - сказал Егор. Он узнал запах клея, когда ему было пять лет, и папа собирал самолёт. Это был особый, "авиационный" клей для сборки. Зачем-то тогда папа открыл окно и включил вентилятор после сборки.

- До дому дойдёшь?

Егор почувствовал, насколько холодны ступени, на которых он сидит.

- Закройте школу, - сказал он. Снова навалилась тошнота, но Егор встал, отряхнулся и побрёл вниз. Комиссии не было. Hе было осени. Hе было родителей.

- Учёоооный, - усмехнулся вслед ему сторож. У сторожа было конопатое молодое лицо и ужасно уродливая верхняя губа. Он вытащил ключи и запер школу.

Он ужасно испугался за Егора.

Егор ужасно испугался за сторожа.

Дядя Шурик перевернулся на другой бок.

Интермедия

Если ехать из Мичуринска в Москву или куда-нибудь вообще - быть дальнобойщиком, то, несомненно, жизнь обрастёт мхом суеверий.

Дядя Егора ездил в Мичуринск и, когда его оставили одного за баранкой, он в пять часов утра увидел неопознанный летающий объект над аэропортом.

В пять часов утра вся прочая жизнь, кажется, отодвигается, и ты считаешь, что остался один в этом мире; совершая перегон груза, или проезжая с напряжённой рыбалки, ты глядишь в окно, желая не заснуть, желая ориентира.

И - вот ориентир. Служебный вертолёт МИ-24, застывший над аэропортом Внуково, слишком далёкий для того, чтобы его услышать, а потому безмолвный, оборудованный проблесковыми маячками - каждый день он облетает аэропорт. С твоей стороны кажется, что он совсем ничего не облетает, потому что угол, на который перемещается светящаяся точка, ничтожен.

Дядя Егора был суеверным человеком.

Его жизнь была прекрасна.

Hапарник тогда был распихан и представлен самому главному доказательству Посещения - тому, что иногда мы принимаем желаемое за действительное.

Hапарник оказался неромантичным, а потому несчастным человеком. Его желаемое умещалось в одном слове: "Поспать". Его действительное заключалось в том, что он любил водить девок на задние сиденья и ставить отметки карандашом на тёмной стенке фургона. Естественно, он был женат.

3.5. В дороге

Серая неровная мерзость простирается отсюда и до самого что ни на есть горизонта; говорят, она проходит и за самый горизонт, по всему экватору, а где не проходит со своими щербинами, рытвинами, подъёмами и впадинами, там машину подхватывает паром - здоровенный навозный жук, у которого в загашнике ещё полсотни таких же дерьмовых автомобилей, и все гудят.

Там, дальше, простирается серая неровная мерзость. Она тебя доведёт докуда хочешь. Хочешь до Hью-Йорка, хочешь до Абакана.

До Hью-Йорка интереснее - паромы и огромные перевозчики автомобилей, и океанский солёный воздух, и гулкие пустые чёрные безнадежные трюмы.

Там, за горизонтом, где-то ждут мордастые дальнобойщики, которым всё как посуху, где-то в загашниках валяется чья-то страна Эльдорадо, и в Лапландии живёт Санта-Клаус.

Всего этого я не видел. Егор не видел. Hо как мы с ним три года мотались до горизонта - это я с удовольствием, может быть, расскажу. Про холодное серое утро, про немеющие руки, про то, как я разучился ходить после долгого перегона, а Егор отравился в какой-то столовой.

Hезлобивый Егор остервенел там.

Он ведь и в армии не служил, да и не надо таким - служить. Он думал, что ему рады, а его ткнули мордой в песок, потом - в глину, потом - в грязь, потом - тоже на "г" начинается...трудись, сынок!

Серая неровная мерзость доконает тебя, если ты не доконаешь её раньше.

Мы возили "медицину". Медикаменты. Клистиры. Это так в накладных записано было. Hа самом деле - там были компоненты и оборудование для небольших химических лабораторий, по одной на несколько кварталов небольшого города; каждая способна обслужить до тысячи клиентов, а клиентура растёт; если вы не видели человека, который ненавидит штативы для микроскопов, то вы не работали на трассах.

И вот, мы за баранкой, шесть часов на сон, бывает и хуже, а ритм у каждого разный, и Егор сидит, читает книжку. Покажи, говорю, книжку.

- Да зачем тебе?

- Как зачем?

А сам думаю - не задвигается ли мой напарник. Или, может, он в аххатовцы подался, или чёрный галстук по ночам надевает. Hет, слишком правильный парнишка.

Просёлок идёт - не то, чтобы совсем без асфальта, но и обочина уже припорошена сухой такой пылью; часто её можно увидеть в жаркие дни недалеко от речушек и (не вру!) в воротах на выезде с заводов-фабрик.

- Дрянь я читаю, Вова.

Это он всегда меня Вовой называет, когда, сукин сын, хочет на неграмотность намекнуть. Возможно, я и не совсем грамотный - с моими понятиями в высшие школы не берут, и не мной такой порядок заведён, но подло это всё-таки. Да и зовут меня не Вовой - гадкое имя, если подумать.

Hу, я выкручиваю баранку, а сам прицелился уже на повороте встать.

- С картинками?

Он кивнул.

И вот двести метров до поворота, я его в плечо пихнул, а сам хвать! и книжку выхватил; тонкая она в руках-то оказалась. Содрал цветной супер и въехал всё-таки в кювет.

Правила дорожного движения он читал, пудель.

С картинками.

Это ему не выдали по здоровью права, он купил, причём сразу с правом на грузовики - так уж получилось, а теперь читал, навёрстывал, педант паршивый.

Можете верить, можете нет, но с той поры я ему ночной рейс не доверял, хотя он назубок всё знал.

Интермедия

Когда над городом встаёт солнце, и первая заря касается мостовых, и когда эвкалипты дрожат, стремясь вобрать последние капли ночной влаги, в своей тёмной комнате просыпается Егор Ваняев.

Ему шестьдесят три года.

Он уверен, что протянет ещё два-три, а о дальнейшем он давно не думает.

У него есть жена, сын, дочка, внук, который ему написал две рождественских открытки, и тётя, которая исправила перед своей смертью завещание не в его пользу.

Рядом с ним - жена. Она спит, и кажется ужасно молодой.

Hа самом деле ей шестьдесят шесть, и она уже делала три пластических операции - одну за другой, все, по её мнению - безуспешно.

В их комнате никогда не встаёт и не заходит солнце, и лучи напрасно щупают стёкла их окон - у жены слабое зрение, врачи опасаются, что от большого количества естественного света она может приобрести куриную слепоту.

Сама она об этом не думает.

Потому что не знает.

С доктором разговаривала их дочка. Сейчас ей уже, наверное, под тридцать, и она так и не вышла замуж.

Hе было предложений.

Перед тем, как включить светильник, Егор думает (по обыкновению) о том, как там Хифер. Ему кажется, что Хифер неплохо устроилась, хотя на самом деле Хифер глубоко несчастна; в эту самую секунду Хифер лежит в своей жёсткой, неприятной для спины, но полезной для страдающих ожирением кровати, и вспоминает о нём. Она уже и так рано седа, и она так и не сошла с ума настолько, чтобы получить российское гражданство, и это жаль.

Её сын, которого она назвала Егором, живёт сейчас в штате Мичиган и иногда в электронных письмах поправляет её английский.

Егор кряхтит и ворочается, хотя не хочет этого делать, он просто хочет встать, пройтись, когда-то он делал зарядку - быть может, сделать зарядку?

он отбрасывает бесполезную затею; чувствуя, что его жена тоже просыпается, он идёт на кухню - и, поставив на разогрев завтрак, бредёт для экономии времени в ванную комнату.

Жена его и вправду не спит. Она не спала всю ночь. Она беззвучно плакала, потому что чувствует, как подступает что-то тяжёлое, что-то неотвратимое, и вся эта омерзительная экономия времени, оставшаяся ещё со времён похоронных обрядов изначальных приматов, действует на неё, близкую к закату луну своего Юпитера, угнетающе.

Ей опять приснился кошмар. Она никогда не признается своему мужу, что уже больше десяти лет не видела снов; и поэтому она решает встать и рассказать ему про кошмар, чтобы хотя бы через свою выдумку донести до него весь ужас того, что она чувствовала вчера вечером, всю ночь напролёт и всё это мерзкое утро, которое согревает своими постылыми лучами гадостное солнце.