Северный сон - Инна Гофф

Корабли вошли в Свирь под вечер. Уже осталась позади озаренная заходящим солнцем Свирица — деревянный поселок на сваях с улицами-реками и улочками-речонками, по которым сейчас, в весенний разлив, и к соседям за солью не доберешься иначе, как на лодке. С избами, из окон которых, кажется, можно ловить рыбу.

В Свирице меняли лоцмана.

Сошел высокий сутуловатый моряк-балтиец, сопровождавший отряд по Неве и Ладожскому озеру. Катер «Севрюга», доставив на «Машук» нового лоцмана, рыжеусого старика в ватнике и с узелком, принял на борт балтийца с шевронами на рукаве кителя и «крабом» на фуражке.

Надя не была знакома с ним. Раза два видела, как он проходил по палубе, поднимался в рубку. Но теперь, глядя, как он удаляется на катере, стоя неподвижно и не отрывая глаз от корабля, она испытала щемящее чувство грусти. Она думала о быстротечных встречах и долгих разлуках всех этих людей, связанных общим делом. А может быть, ей просто передалось то, что чувствовал сутуловатый балтиец, уже переставший быть частью «Машука», частью их общей жизни.

Солнце зашло, но вода, оттененная берегами, была светла. В ней отражалась нежная майская зелень леса. Перевернутые березы и елки уходили вершинами в глубь речного зеркала и от этого выглядели вдвое выше. Надя уже спала, когда прошли Свирскую ГЭС. Потом стояли у семафорного моста и ждали рассвета.

На кораблях спят мало. Надя слышала сквозь сон, как выбирали якорь, слышала, как гремят по палубе торопливые шаги вахтенных матросов. Слышала, но не проснулась. Она уже привыкла к своему новому плавучему дому и начинала любить его. Что значит любить? Не значит ли это отличать от всех, отдавать предпочтение одному перед другими? Надя полюбила «Машук», и теперь ей уже не казалось, как раньше, что те три идущих позади теплохода хоть чем-то похожи на флагмана. Нет, те корабли были совсем другие. Наде казалось, что и гудок на «Машуке» звучит приятнее, и что «Машук» белее окрашен, и матросы на нем проворней. Ей нравились белые ведра на корме — на каждом нарисовано по одной букве, из которых, как из детских кубиков, складывалось имя корабля — «Машук». Это имя было везде — на белом мотоботе, укрепленном на корме, и на деревянных спасательных ботиках, обнесенных веревкой, с надписью на каждом: «Машук». 8 человек». В случае аварии их сбрасывают за борт, и восемь человек могут, держась за веревку ботика, ждать помощи.

Надя проснулась, когда за окнами каюты вновь плавно двигались зеленые берега, с мертвыми березами, забредшими далеко в воду, с тихими избушками бакенщиков, остановочными пунктами, возле которых были свалены еще не расставленные на реке и по берегам весенние знаки.

Надя спустилась в камбуз, запасла в термос чаю. Чай здесь был сварен по-походному — уже с сахаром.

— Остыл, небось, — посочувствовала буфетчица Мария Петровна. Губы у нее были, как и вчера, ярко накрашены, на голове франтовато повязана шелковая косынка. Она уже хлопотала, накрывая столы к обеду. — Заварка? Запарка это, а не заварка. Веник пареный. Если б я таким чаем наших флотских поила, они б меня на берег в два счета списали...

Она говорила громко, чтобы услышала другая Мария Петровна, повариха. И та действительно услышала, вышла, уперла руки в бока:

— Здрасте! (Это не значило, что она здоровается с Надей.) Чай ей нехорош. Ну, какой же тебе еще чай?.. Я в него и соды чуток положила для цвету!..

Это была маленькая, толстенькая женщина с волосами, неопрятно торчавшими из-под белой косынки.

— Иди уж, иди, — ворчливо махнула рукой Мария Петровна. — Ступай, вари свой швайку. Люди в плавании, в экспедиции, а она масла жалеет...

Мария Петровна подождала, пока ее тезка скрылась за дверью кухни, и негромко, уже для одной Нади, сказала:

— Так вот и лаемся весь день. Верите? Две бабы у одной плиты — добра не будет. Она свое зелье наварит, а мне людям на стол совестно подавать... Чудеса!

Она принялась ловко и споро резать хлеб и вдруг, остановившись, спросила:

— И давно вы замужем? Ой, а я-то думала, молодожены... С Иваном-то Петровичем ладите?

Надя вздрогнула от неожиданности. Мария Петровна назвала имя ее свекра.

— Вы его знаете?

— Спросите, кого я не знаю. — Она самодовольно усмехнулась. — Чай, не первый год плаваю... А Иван Петрович на пенсию, что ль, вышел? Ну и ваш на него похож. Вылитый батька.

Надя не любила свекра, и слова о том, что Андрей на него похож, неприятно задели ее.

Весь день она невольно вспоминала их и, поглядывая издали на Андрея, думала: «Нет, не похож. Или похож все-таки? Но чем? Разве что этой манерой хмурить белесые брови да говорить о себе: «Я человек такой», «Мое правило такое»... — не ожидая, пока это скажут о нем другие. Сознание своей непогрешимости твердо жило в нем, и на самом деле все как бы взялось утвердить его в этом мнении. Он был отличником в школе и потом в училище. Начальство любило его, награждало грамотами, в газетах печатали его портреты. Наконец в тридцать лет ему доверили такого красавца, как теплоход «Машук».

Таким же непогрешимым, уверенным в себе был и свекор. Казалось, ничем уже нельзя было растрогать, удивить этого человека. Сними ему с неба луну и повесь на грудь, как медаль, он только скажет: «Ну, что ж... Мы, Аникины, потрудились неплохо. Кому ж и носить ее, как не нам?..»

Они любили себя, Аникины. Любили все, что принадлежало им. Иногда Наде казалось, что Андрей и ее любит только за то, что она жена Аникина; коли она его жена, стало быть, она лучше всех.

Надя познакомилась с Андреем на вечере в клубе водников. Была весна. Надя была в белом платье, с белыми лентами в косах. Тогда у нее еще были косы. Вечер посвящался открытию навигации. Играл оркестр. Надя танцевала без отдыха. Чаще других ее приглашал молодой капитан со светлым, как только у детей бывает, пшеничным чубом. Танцевал он хорошо, уверенно. Во время танца не разговаривал, как другие, и что бы Надя ни сказала, отвечал ей одним словом: «Точно».

«Милый, — думала Надя. — Славный...»

Потом он проводил ее домой. Вечер был тихий, светлый. Цвела сирень в палисадах.

— Надя, — сказал он, — давайте встречаться.

И они стали встречаться. Ходили на танцы, в клуб водников. В кино. Катались по реке.

Соседи говорили:

— Интересный парень. Ты его, Надя, не упускай.

Мать говорила:

— Зятек пришел, — и бежала открывать дверь.

Подруги говорили:

— Надь, он всерьез или так, время провести?

— На свадьбу-то позови!

— А между прочим, из вас хорошая пара получится.

Однажды он сказал:

— Я человек такой: что задумал, обязательно добьюсь. Так зачем волынить? — Светлые волосы, взгляд острый, упрямый.

К чему волынить?

Андрей нравился ей. Было любопытно представлять себя замужней женщиной, женой. Примерять его фамилию: Аникина. Надежда Аникина. Аникина Надежда Николавна...

Вскоре они поженились, и она на самом деле стала Аникиной.

День был голубой, ясный. Но воду рябил ветер. Он дул с севера, и навстречу ему неуклонно двигался караван белых кораблей.

Давно остался позади маяк, упомянутый в лоции, острова и поселки с певучими финскими названиями — Янега, Валдома. Миновали семафорный мост.

«По левому берегу — «Поцелуй», — прочла Надя в лоции и выбежала на палубу посмотреть поселок с любопытным названием.

Поселок был мал, среди приземистых домов выделялось бревенчатое здание школы с голубой табличкой на фасаде, повернутом к реке. Школа стояла так близко к воде, что слышно было, как звенит звонок. И сейчас же в каждом окне появились ребячьи головы.

Дети громко кричали, махали руками, приветствуя проходящие корабли. Надя помахала в ответ. Прямков — он с раннего утра на палубе — достал свой белый платок и, высоко подняв руку, стал методично размахивать им.

— «Поцелуй», — задумчиво повторила Надя, когда поселок исчез из глаз, — интересное название...

— Видать, встречные корабли в тумане шли, ну и поцеловались, — объяснил ей Прямков.

Но ей не понравилось такое объяснение. Ей виделись двое, очень молодые и счастливые. Здесь он поцеловал ее впервые. Здесь, где так чисто, свежо пахнет рекой и сосновым лесом...

— Рано. Рано идем, — сказал старик, переминаясь. Видимо, у него замерзли ноги. — На Онежском лед...

— Радиограмма получена?

— Зачем мне радиограмма? Вот, смотрите... — Он набрал воздух в легкие, и, когда выдохнул, Надя отчетливо увидела струйку морозного пара.

— Чуете? — торжествующе спросил он. — Арктика дышит.

Опять прошли мимо маленькой деревушки в десяток дворов.

Сразу за домами начиналось поле — его легко охватывал глаз, — небольшое поле, отвоеванное человеком у леса.

И снова лес, лес.

И вдруг по правому борту возник город.

Он возник, как видение, с окнами, горящими в отблесках заката, с новеньким Дворцом культуры, на горке. По одной из его улиц лихо бежал автобус — не какая-нибудь провинциальная «коробочка», а заправский красно-желтый «ЗИЛ».