Фантом - Роман Воронов

(иудеи притихли, как по команде). — Ты либо сумасшедший, либо играешь со мной. Поберегись, говорю тебе, Царь Иудеев, не переступи Рубикон, за коим пустота.

— Представь, кто-то кусает тебя меж лопаток. Как ты увидишь, что там? — нисколько не смутившись, сказал Иисус.

— Мне понадобится зеркало, — выпалил я и, ругая себя за несдержанность, подумав, добавил: — Два зеркала.

— Или чьи-то глаза за твоей спиной, — подсказал обвиняемый, снова улыбнувшись.

— Если нет своих на затылке, — его глаза обезоруживали, и я успокоился, оказавшись полностью под его влиянием.

Иисус хохотнул:

— У Отца Небесного они, скорее всего, есть, согласен, неудачный пример. Хорошо, пусть ты — Целостный Океан, разбиваешь себя на капли, что произойдет?

— Появится множество очень маленьких океанов, — ответил я, подумав, все же он ненормальный, и не более того, не преступник уж точно.

— Верно, по сути, ничего не произойдет, никакого самопознания.

Царь Иудеев развел руками:

— Но если каждую каплю поместить в…

— Амфору, — подсказал я.

— Из глины, — подмигнул загадочно он, — то есть ее форму, не меняя природы.

— Вот для чего нужен Ковчег, — воскликнул я (непоправимая ошибка для судьи и прокуратора), — набить трюм амфорами с морской водой. Глупость какая-то.

— Ковчег, чтобы капли не растворились в Океане, а «собрались» рядом, — тон обвиняемого в мошенничестве на религиозной почве стал нравоучительным.

— Да зачем? Кому это нужно? — раздраженность снова вернулась ко мне.

— Не доводилось ли тебе наблюдать, как срезанная ветка, воткнутая в землю, прорастает древом того же сорта, но совершенно иной формы, а при ловкости и умении садовода, соединяющего меж собой различные виды, новое растение родит и отличающиеся от родительских плоды?

— Твой Бог возжелал своего обновления, перерождения, видоизменения? — я ухмыльнулся, разглядывая невероятного фантазера.

— Самопознания, — поправил он.

— Есть ли на Ковчеге мачта? — спросил я, решив, что пора ставить точку, суд и так затянулся.

— Наверное, — кивнул головой Иисус.

— Добьется ли твой Отец желаемого, если я прямо сейчас распну тебя на одной из мачт Ковчега? Желанна ли ему таковая судьба для сына, угождающего отцу в процессе познания им себя? — я не отрываясь смотрел в глаза Иисуса. Возможно, подчиненные льстили мне, утверждая, что я обладаю взглядом, под которым подкашиваются ноги, ладони покрываются испариной, а сердца пытаются укрыться подальше, в подбрюшье, где-нибудь за трепещущей от страха печенью, но слушать подобные опусы приятно, а уж пользоваться таким полезным даром и подавно. Однако Царь Иудеев не проявил ни одного из перечисленных симптомов (значит, мне все-таки врут) и преспокойно ответил:

— Сын Божий, в самом общем понимании, есть корпускула Света, поглощаемая чем-то или кем-то «мгновенно», отдающая при этом всю любовь (энергию), что положена в нее Отцом и что несла в себе до момента «встречи». В этом смысл ее рождения (выделение Отцом из себя) и существования.

Иисус обернулся к иудеям:

— Дети Божьи приходят в мир даровать любовь Бога… ближнему своему.

Толпа разразилась проклятиями, а я с превеликим удовольствием перешел с винограда на финики, выбрав самый крупный на горке:

— А после?

— Воскрешение, — улыбнулся обвиняемый (непонятно в чем, по крайней мере, одному из собравшихся, то есть мне), — возвращение обратно, в лоно Истока.

— Но человек смертен, — я, старательно прожевывая сладкую мякоть, перевел взгляд с Иисуса на короткий меч Лонгина, «подмигнувший» мне солнечным бликом.

— Душа — нет, — державший передо мною ответ Царь Иудеев старательно не замечал сарказма. — Свершенный подвиг обогащает ее, а значит и Создателя, познанием себя как жертвы.

— Как-то тяжеловесно, — усмехнулся я, прислушиваясь к уже надоевшим выкрикам: «Распни его».

— Можно и покороче, — согласился Иисус. — Жертвенность возносит, стяжательство приковывает к опыту, снова и снова.

Мне тут же на ум пришло не забыть взять мзду с семьи воришки, коего осудил вчера, но обещал отпустить сегодня, благо есть такая причуда — в канун иудейского праздника миловать одного преступника.

— Неужто весь резон человеческого бытия — пчелиный труд: принес на лапках пыльцу, уложил в соту и сдох, — заметил я скептически, чем в иудейском обществе вызвал злорадный смех.

Царь Иудеев окинул взором гогочущих «подданных» и невозмутимо продолжил:

— Даже бытие Солнца имеет смысл (карму) только в том случае, когда есть что освещать и согревать, то есть давать жизнь. «Пустыня мертва и солнце в ней зло», — сказал бы философ. Именно по этой причине звезды обзаводятся сопровождающими их небесными телами, дабы не светить попусту в ледяное ничто.

— И как же сию метафору, весьма загадочную, возможно перенести на человека, существо порочное, лживое и завистливое, — я недвусмысленно показал взглядом Иисусу на толпу, вновь проснувшуюся для своей мантры «Распни его». Мой визави сохранял поистине титаническое спокойствие:

— Не возлюбивший ближнего не познает себя как Свет, как Сын.

— Скажи это им, — я посмотрел на волнующееся еще сильнее «стадо» иудеев, уже не просящих, а требующих казни несчастного. Нарастающий гомон за спиной совершенно не волновал Иисуса:

— Я говорю тебе, частица Бога, Его корпускула, ушедшая в пустоту, расходуется напрасно, как стрела, не достигшая цели. Ее (речь о душе) необходимо «сталкивать» с другими, дабы возник результат, стрелу перехватит щит или она пронзит сердце.

Думайте что хотите, но в этот момент я сам схватился за левый бок, будто слова его, оперенные страстью и заточенные истиной, попали в яблочко. Горло перехватило, косточка финика, перепутав пищевод с трахеей, встала поперек гортани, как галера, развернутая опытным воителем в узком потоке с целью помешать проходу вражеских судов, в глазах потемнело, и я услышал тихий, спокойный и очень внятный голос Царя Иудеев:

— Теперь они только открывают рты, но не издадут ни звука, пялят глаза на нас, но не видят ничего, ловят распахнутыми ушами малейшие вибрации воздуха, но мир вокруг безмолвен. Ты и я, более здесь и сейчас нет никого, и я говорю исключительно для тебя. Твоя жизнь, Пилат, иллюзия, и реалистична она для тебя только потому, что есть Ковчег, пребывая на коем ты можешь ощущать качку, дуновение ветра, скрип такелажа и усталость в руках от работы на веслах.

Я умирал, не способный позвать на помощь, моргнуть оком или пошевелить рукой, но в голове моей прозвучал вопрос к голосу Иисуса:

— Я не понимаю или не могу понять?

Он же продолжал, не меняя темпа и громкости:

— Душа рождается на землю (получает оболочку, амфору), чтобы умереть, то есть получает жизнь конечную. Когда там, дома, она бессмертна, вечна, то без сожаления откладывает на потом все дела, все задачи, всю учебу, все Пути. Только дыхание Смерти за спиной, ощущение приближающегося обрыва заставляет бессмертного, ставшего на миг условно смертным, что-то предпринимать, дабы успеть оставить след, а именно заняться познанием