Живая вода. Советский рассказ 20-х годов - Николай Ляшко

В конце марта Совет послал его по неотложному делу в столицу. Домой он забежал перед отходом поезда. Перецеловал всех и заспешил. Провожать его пошли Матвей и Василий. Он с трудом втиснулся в вагон, покивал оттуда и исчез.

Больше Аникановы не видели его. Дошла весть, что в столице он возненавидел новую власть и ушел добровольцем на фронт. А в начале осени докатилась и другая, знобящая весть: в окопах Алексей призывал солдат с оружием уходить домой и был убит за это.

На голове Матвея в несколько дней побелели последние темные пятна. В глазах вспыхнули да так и остались зеленоватые искорки горя. Он осунулся и затих. Даже осенью, когда власть взяли рабочие и солдаты, остался равнодушным ко всему. По привычке ходил изредка на митинги, слушал новые речи, недоверчиво озирался, искал чего-то на лицах и уходил.

Конец войны ужаснул его. Россия представилась ему маленькой, ощипанной, а бредущие с войны солдаты понурыми, униженными. Место войны вставало в его воображении широким полем, перерезанным канавой. Из-за канавы в понурые, униженные спины несутся улюлюканье, издевки и смех. В груди щемило.

Один случай оживил было Матвея. В начале зимы в заводском клубе было назначено собрание памяти Алексея. Матвей узнал, что там уже висит нарисованный с фотографии портрет сына, что на собрании будет прочитано написанное им перед смертью письмо. Матвей стал стройнее, на приглашение отозвался охотно:

— Приду, приду, как же…

Но когда его попросили подарить клубу кандалы Алексея, посмутнел, сжался и отказал:

— Не дам.

— Почему?

— Так! Им и у меня не тесно.

Больше от него ничего не добились. На собрание вместо себя он послал Василия. Сам два раза подходил к клубу, но войти в него не мог. Сжимал в карманах кулаки и шептал:

— Не воротишь, словами Алешки не воротишь…

Василий сидел на вечере в первом ряду, слушал и удивлялся. Узнал, что смерть его брата — горе рабочих, что брат — это не Алешка, каким представлял и знал его он, Василий, а значительнее, нужнее, дороже, незабываемее. Но больше всего его поразили слова о кандалах брата. Выходило, — они не простое железо, нет, — они звоном говорили заводу и городу о свободе, будили спящих…

Богачей выселяли из домов. Магазины, склады, мастерские переходили в руки Совета. Заводом, железной дорогой управляли свои. Начальники, мастера стали меньше, тише, а иные исчезли совсем. Стало вольнее, проще. Казалось, надо приложить еще немного усилий, терпения — и будет совсем хорошо.

Но таяли дрова, уголь, хлеб и керосин. Все меньше и меньше подвозили их. Тогда на заводе заметили: товары, пища, вещи уходят на чердаки, в ямы, в подвалы. Тогда, заводские остро почувствовали и увидели, что вокруг них за углами притаились обиженные, выбитые из копен враги и песком клеветы порошат глаза, шепчут: «А ну, ну… постройте, сделайте…» и смеются: «Хе-хе-хе-хе…»

Злоба и ярость светились в глазах лавочников, купцов, чиновников, мещан, богатых крестьян, — отовсюду слухами, шопотом расползались уныние, робость и тоска.

Заработка не хватало на хлеб, дни упирались в муть и тревогу. На заводе ширилась настороженность, в сердца входили сомнения, апатия. Мастерские работали все тише, ленивее. А весной в рабочую пору необычно всхлипнула сирена, и стали станки, смолкло железо.

Рабочие выбежали во двор, к помосту, с которого говорили ораторы, и потребовали вожаков завода, вожаков Совета:

— Что вы делаете с нами?! За что мы работаем?!

— Где хлеб?! Что будет дальше?!

— Где то, что обещали?!

— На все накладываете руку, а сами ничего не можете сделать?!

— Гнев и боль полыхали из глаз, сжимали кулаки, запальчивостью облипали слова и хрипели в голосах.

Все бранились, попрекали друг друга, искали виновных и не находили их.

Матвей качался в толпе и непонимающе глядел по сторонам: завода нет, все врозь. Прошлой весной был завод: тысячи сердец, но одно, тысячи душ, но одна, да, да, одна большая…

А Алешка, а его слова, а его голос? Они всех наполняли дрожью веры и растили крылья… «Где же это? Как же без этого? Ведь…»

Матвей, не додумав, задохнулся вдруг нахлынувшим жгучим чувством, пробормотал:

— Ведь у меня, у меня же, — и порывисто ринулся домой…

Сердце его гремело в груди барабаном. Он торопливо снял со стены кандалы, сунул их под пиджак и, боясь опоздать, побежал назад. Он верил, что в груди его не зря барабанит, и с криком:

— Слово! Дайте слово! — врезался в бушевавшую толпу.

— Какое тебе слово? Не лезь!

— Слово!

— Аниканову слово!

— Слово Алексея отцу!

— Дайте! Иди, Матвей!

— Тсссс…

У помоста Матвей уже ничего не слышал и не понимал, — взбежал по ступенькам, шикнул:

— Ша! — выхватил из-под полы кандалы и поднял их.

Звон цепей скомкал голоса. Матвей захлебнулся наступившей тишиной, с трудом выдохнул ее и хрипло спросил:

— Видали?

Толпа холодно молчала. На миг Матвею почудилось, что в груди его напрасно бил барабан, но он выпрямился и опять спросил:

— Все видите?!

В задних рядах грянуло:

— Все-э-э! — и подхваченное: Все-э-э, все-э-э! — покатилось по толпе.

Матвей шагнул вперед, как бы порываясь ринуться с помоста на головы, и крикнул:

— Глядите! Лаяться стали! Шептунам верите! Охота забряцать вот такими цепями! И забряцаете, перегрызетесь и забряцаете! Обратают нас! По одному скуют!

Попомните мое слово! Скуют!

Матвей с минуту исступленно повторял:

— Скуют! Обратают!

Затем запнулся и сошел с помоста. После хриплых выкриков звон кандалов в его руке звучал четко, подирал по коже, стирал упреки и смуту. Многие почувствовали на себе стылые железные кольца и содрогнулись.

Эта дрожь толкнула на помост одного из недовольных.

Как и Матвей, он захлебнулся тишиной и с трудом резнул ее криком:

— Мы забыли о том, что сказал Аниканов! Назад дороги нет! Надо приниматься за дело, а не винить друг друга…

Говорили мало, — после кандалов, трудно было говорить, — разошлись понурыми. И вновь застучали станки, вновь запело под молотками железо.

День этот был назван неслыханным на заводе, в городе, а может быть, и на всей земле именем — днем кандальных слов.

После жатвы из тишины обнимающих город полей докатился грохот, наступали враги. Завод вскрикнул сиреной и заплакал, завыл, прорывая смятением высь и грозившие неволей поля. В раскатах его крика сновали сбежавшиеся рабочие. Вооруженные ушли в сторону грохота, невооруженные — в город. Оставшиеся сняли с постов сторожей, поставили дозоры и принялись зарывать полуготовые снаряды, медь, сталь, инструменты и снятые части машин.

Матвея не было на заводе, — он метался в огне лихорадки. Крик сирены казался ему стоном раненого. Он порывался итти на зов, не мог встать и торопил Василия:

— Иди, иди, Вась, хоть ты… Не возись, не на свадьбу идешь! Ох, господи… не серди ты меня… может, не увидимся больше…

Последнего вскрика сирены, гремевших выстрелов, взрывов, криков, гиканья и топота он не слышал. Когда забытье выпустило его из лап, он увидел на полу две вытканных лучами солнца золотых рогожи, подумал:

«Кажется, получшало», и шевельнулся. Влипшие в окна жена и невестка обернулись.

— Взяли белые город, все улицы, завод оцепили, — зашептала невестка. Ходят по домам, по спискам рабочих берут, на рынок уводят… большевиков вешают будто. Васи нету…

— Нишкни, не надсаждай, — прервала ее свекровь. — Давай лучше схороним его. Вставай.

— Это меня прятать? — удивился Матвей. — Не стану я.

— Страшно, Матвей… успокой ты меня…

— А ты не бойся. И чего выдумает. Да будь они трижды прокляты!

— Все хоронятся!

— Ну, и дураки.

Из сеней, хлопнув дверью, вбежала перепуганная внучка:

— Идут сюда… Лавочник показал на нас… рассказывает им. Бумага у этого офицера… три солдата с ним…

Мать всхлипнула, села к Матвею в ноги и указала подле себя место внучке:

— Садись, нишкни… Господи, не допусти до душеньки нашей… нишкни.

— Мать, а кандалы? Спрячь, утащут их.

Внучка кинулась к кандалам и, отброшенная шагами, звоном шпор, села, — офицер и солдаты были уже у двери.

— Чья квартира? Это ты по митингам с кандалами ходишь? Ты Аниканов?

Матвей шевельнул в пересохшем рту языком и прохрипел:

— Я…

— Ага, ищите!

Солдаты согнали с кровати женщин, принялись рыться в сундуке, в корзине, в шкафчике. Офицер шагнул к этажерке, увидел кандалы на стене:

— А-а, вот они! — и снял их.

Звон цепей ожег и напружил Матвея.

— Повесь назад! — крикнул он.

— Что-о?! Молчать! Как бы тебя самого не повесили!

— И вешай! А их не трожь! Не для тебя береглись!

Глаза офицера скользнули по возбужденному лицу Матвея и сузились. Он швырнул на стол кандалы и подошел к постели: