Сочинения. Том 1 - Александр Бестужев-Марлинский

Бестужев прослеживает в старой и новой словесности развитие стилевых форм, средств художественной выразительности. Это позволяло ему даже у самых высокочтимых поэтов подмечать не только сильные, но и слабые стороны. Так, у Кантемира — «неровный, жесткий» слог, у Ломоносова — «единообразие в расположении и обилие в рассказе». У самого Державина — «часто восторг его упреждал в полете правила языка и с красотами вырывались ошибки». Но особенно важно в статьях Бестужева — внимательное и уважительное отношение к писателям, пе являвшимся прямыми предшественниками декабристов, но ценимым им за большие заслуги в преобразовании русского языка. Для Бестужева это — часть вопроса борьбы за национальную самобытность. русской литературы, Карамзин важен для него тем, что чуть ли пе первым «блеснул на горизонте прозы», совершенно еще не обработанной никем; «он преобразовал книжный язык русский» «и дал ему народное лицо». Отодвигая на будущее оценку Карамзина как историка — «время рассудит», — он считал, что Карамзин уже и теперь достоин благодарности современников за «решительный переворот в русском языке». Точно так же и с Жуковского наряду с Батюшковым Бестужев ведет отсчет истории «новой школы» русской поэзии. И те самые мечтательность, призрачность, туманность колорита поэзии Жуковского, которые через год подвергнутся разгрому в нашумевшей статье Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» на страницах «Мнемозины», — все они получили у Бестужева высокую оценку. Бестужев и объясняет нетленные, «чарующие столь сладостными звуками» свойства поэзии Жуковского: «Есть время в жизни, в которое избыток неизъяснимых чувств волнует грудь нашу; душа жаждет излиться и не находит вещественных знаков для выражения: в стихах Жуковского, будто сквозь сон, мы, как знакомцев, встречаем олицетворенными свои призраки, воскресшим — былое». А ведь это — точно мысль Белинского, которая будет положена великим критиком в основу его оценок Жуковского.

От мажорного тона первой статьи, прослеживающей развитие русской литературы за много веков, Бестужев более сдержанно переходит к обозрению успехов литературы за один, 1823-й год. И хотя он пытается отсчитывать ритм развития литературы, идущей к определенным, по его мнению, целям, все же большее внимание он уделяет ее недостаткам, с той же сугубо декабристской точки зрения. В чем же они, эти недостатки?

Бестужев недоволен тем, что после общественного подъема, вызванного войной 1812 года, когда слова: «отечество и слава» электризовали каждого, наступило охлаждение ко всему родному, «политическая буря утихла, укротился и энтузиазм». Тайною мыслью Бестужева является подчинение литературного развития той новой политической «буре», которую готовили сами декабристы. И поскольку эта буря мыслилась как дело ближайшего будущего, отсюда и отсчет ритма литературного движения — обзор его по годам. Самым значительным выглядело упоминание об успехе в прошлом, 1823-м году «Полярной звезды», которая быстро разошлась, и почти все повести из нее были переведены на немецкий язык и повторились в других заграничных журналах. Только по быстрому и благосклонному приему «Полярной звезды» заметно было, что не погас жар к отечественной словесности в публике. Вся эта статья Бестужева пронизана пафосом ожидания «новой тропы», которую должна проложить в литературе «Полярная звезда».

В последней статье, то есть обзоре русской словесности за 1824 и начало 1825 годов, сливались мотивы прежних статей Бестужева, приобретали особую остроту, получали более глубокое объяснение. Автор с тем большей яростью нападает на «подражательность» литературы, чем яснее видит, что одними понуканиями критики ее не сделаешь оригинальной. «Было время, что мы невпопад вздыхали по-стерновски, потом любезничали по-французски, теперь залетели в тридевятую даль по-немецки. Когда же попадем мы в свою колею? Когда будем писать прямо по-русски?» Бестужев уже готов даже не связывать целиком судьбы русской литературы с успехами «Полярной звезды». Он ищет таланты и гении вокруг, ищет, на кого же опереться. Но оценки его носят по-прежнему пристрастный характер. И все выдает в нем убежденного романтика. Вот перед ним первая глава «Евгения Онегина», только что вышедшая в свет, и «Цыганы», которые он знал в рукописи. Начало стихотворного романа не манит его, это — всего лишь «заманчивая одушевленная картина неодушевленного нашего света. Везде, где говорит чувство, везде, где мечта уносит поэта из прозы описываемого общества, — стихи загораются поэтическим жаром и звучней текут в душу». Бестужев не чувствует, что именно в этом обращении к «прозе» жизни и была сила романа Пушкина, его реализм. Бестужеву важнее те произведения, где «мечта уносит поэта» от повседневности. В «Цыганах» его прельщает как раз романтизм, «молнийные очерки вольной жизни и глубоких страстей…». В этих суждениях Бестужева о Пушкине четко обозначилась ограниченность романтизма критика, хотя декабристский ромаптизм нес в себе много важных проблем, решение которых способствовало становлению русского реализма.

Пушкин в письме к Бестужеву от мая — июня 1825 года оспорил многие положения его статьи: «У нас есть критика, а нет литературы. Где же ты это нашел? именно критики у нас и недостает»; «Нет, фразу твою скажем наоборот: литература кой-какая у нас есть, а критики нет»[11]. Оспаривал Пушкин в письмах к декабристам и недооценку содержания «Евгения Онегина», казавшегося им слишком легким, недостойным поэзии.

Высокая оценка Бестужевым «Горя от ума» как творения «народного», «феномена», какого не видали мы от времен «Недоросля», казалось, противоречила тому, что только что было сказано о «Евгении Онегине»; тут как раз в похвалу Грибоедову ставились: «Толпа характеров, обрисованных смело и резко; живая картина московских нравов, душа в чувствованиях, ум и остроумие в речах…» Но «ум и остроумие» явно подразумевают образ Чацкого-обличителя, который импонирует Бестужеву, а не саму по себе «картину нравов». Назвать прямо Чацкого в статье Бестужев не захотел, зная о цензурных гонениях на комедию Грибоедова, еще не напечатанную. Резко же обрисованный Чацкий выигрывал во многом в его глазах по сравнению с более противоречивым героем романа Пушкина. Высокая оценка реалистической комедии Грибоедова объясняется особым декабристским ее прочтением.

Уже первые опубликованные стихи Бестужева свидетельствовали о доминирующем значении в них гражданских тем. Жанр послания, в отличие от карамзинистов и «арзамасцев», не носил у Бестужева легкого, эпикурейского характера. Послания у него обязательно включают мотивы некоего служения высшим идеалам. Так, в послании «К К у» (1818), поэту и вольнодумцу, воспитаннику Пажеского корпуса, он советует в невзгодах жизни преодолевать малодушие, вселяет в него чувство уверенности: «Возможно жезл судьбы железной // Терпением перековать». «Подражание первой сатире Буало» (1819) начинается с ноты пушкинского стихотворения «Вольность»: «Бегу от вас, бегу, Петропольские стены». Основной темой стихотворения оказывается обличение пороков той жизни, которую он оставляет. В послании «К некоторым поэтам» (1819) оплакивается оскудение русского Парнаса, всесилие людей «испорченного тона», недостойных ни Державина, ни Крылова, ни Карамзина. Здесь подспудно вырисовывается некая программа обновления литературной арены, хотя четко это намерение и не определено. Программа вырастает между строк стихотворения «К Рылееву», в котором пародируется баллада Жуковского «Иванов вечер» («Замок Смальгольм», 1822) и упоминается некая «поэма» Рылеева — всего вероятнее, «Войнаровский». За дружеской полушутливостью обращения к Рылееву проступает пророческое предвидение возможной судьбы автора этой поэмы: оно Бестужевым вкладывается в уста опасливого Плетнева, удостоившего крамольную «поэму» своего косвенного взора:

За возвышенный трудНе венец тебе — кнутАполлон на Руси завещал.

Можно определенно утверждать, что до 14 декабря Бестужев выступал как поэт рылеевского склада: его влекли гражданские темы и «любовь никак не шла на ум». Бойкие, задорные «агитационные песни»: «Ах, где те острова…», «Ты скажи, говори…» и другие, предназначавшиеся для распространения в казармах, — сочинены были с хорошим знанием законов устного солдатского фольклора, с запоминающимися повторами, прибаутками, колкими издевками над царскими порядками и самим царем, «немцем нашим русским». Песни распространялись и среди простого народа. Один мемуарист зафиксировал, что полицейские запрещали петь лодочникам-гребцам на Неве популярную песню Нелединского-Мелецкого «Ох, тошно мне на чужой стороне», потому что усматривали в ней прототип крамольной песни Бестужева и Рылеева, написанной на тот же голос, но с характерной переделкой: «тошно мне» не «на чужой», а «на родной стороне». В советское время была доказана принадлежность Бестужеву думы «Михаил Тверской», впервые появившейся в «Сыне отечества» за 1824 год, за подписью: Б…..в. Она написана в духе «Дум» Рылеева: в ней главное — высокое моральное поучение, которое завещает мученик Золотой Орды своему сыну: «Всегда будь верен правде, чести».