Резьба по живому - Ирвин Уэлш

– Конечно, – потрясенно говорит Мелани, обнимая его; он напряжен: свитер надет как будто на бронзовую статую. – Что сказали?

– Он мертв – это все, что я знаю.

Она расслабляет руки, но не отпускает его. Состояние Джима напоминает ей, как она впервые попыталась его обнять, когда они только сошлись: эта страшная жесткость во всем теле.

– Мне так жаль, что я никогда его не знала. И Майкла тоже.

Джим молчит, невозмутимый и неподвижный, как его скульптуры. Мелани чувствует, как его напряжение просачивается в ее тело и оно тоже затвердевает. Разжав объятия, она опускает руки.

– Ты же ни во что не будешь там ввязываться?

Джим категорически качает головой.

– Во что там ввязываться? Просто хочу выяснить, что случилось, съездить на похороны, – говорит он и добавляет другим голосом: – Глянуть, кто искренние слезы льет, а кто крокодиловы. – И он идет в небольшой кабинет, садится за компьютер и выходит в Сеть.

– Джим…

– Ты вот говоришь, что никогда его не знала. Я тоже, – бормочет Джим, и его карие глаза затуманиваются. – Мелким он был для меня просто развлекухой. Не играл никакой роли. Потом я сидел в тюрьме. С ним и с его братом я вел себя неправильно, – говорит он почти непринужденно, как будто беседует с кем-то другим. Это смущает Мелани, он замечает и понижает голос. – Когда у меня появились дети, я решил, что никогда не буду вести себя с ними так, как мой старик вел себя со мной. И сдержал слово: я вел себя еще хуже, – откровенно признается он, переходя на сайт «Американских авиалиний», а затем поворачивается к Мелани и говорит с нажимом: – Но с девочками я другой.

– Конечно другой, ты мировой папа, – говорит Мелани, возможно, настойчивее, чем следовало. – Теперь все иначе. Ты был еще слишком молод, ты…

– У меня была зависимость от насилия, – холодно констатирует Джим, вбивает информацию и достает кредитную карточку. – Но теперь вся эта дурь у меня под контролем, потому что ни к чему прикольному она не ведет. Только на нары. Сыт по горло.

– Да. – Мелани смотрит на Джима, сжимая его ладонь.

Она пытается отыскать его – того мужчину, за которого вышла замуж, которого увезла с собой в Штаты. Но видит лишь шотландского уголовника по имени Фрэнсис Бегби, с которым познакомилась много лет назад.

6

Курьер 2

Они приходили в пятницу вечером и резались в карты, пока маманя играла в бинго. Там были дедуля Джок, Карми, Лоузи и пацанчик намного моложе – Джонни Твид по прозвищу Красавчик, единственный, кто давал мне бабла. Отводил меня в сторонку и всучивал фунтовую бумажку или пятьдесят пенсов и малехо мне подмигивал, мол, это чисто между нами. Наглая, дерзкая четверка, они расхаживали, как индюки, в длинных пальто «кромби» и мягких фетровых шляпах. Я тащился от них от всех, и мой брат Джо тоже.

Батя бухал с моим дядькой Джимми. Он всегда нажирался как скотина. Маманя выгоняла его, бывало, на годы. Он, когда возвращался, какое-то время не пил, но это продолжалось недолго. Потом пропадал с концами. Говорили, он типа вкалывает на буровой, но я-то знал, что он в тюряге, ну или путается с какой-то тупой лярвой. Потом он снова раз вернулся и успел заделать мамане мою сестренку Элспет.

Я всегда ждал этих пятничных вечеров, хоть и было в них что-то стремное. Дедуля Джок растягивал пивко, которое редко допивал до конца, и прихлебывал виски. Всего один стакан. Он смотрел на двух своих сыновей, как они бухают, развалившись на стульях, пердят и горланят, и даже пацаном я чувствовал, как он закипает от досады. Думаю, это нас и объединяло.

Маманя терпеть не могла и его, и троицу его кентов. Называла их бандюками. Тогда, в конце семидесятых, они были из последних, кто вкалывал на загибавшихся доках. Все они, кроме Джонни, работали там с самой войны и скоро должны были выйти на пенсию. Трое старших имели бронь по профессии и в боевых действиях не участвовали. Меня всегда прикалывало, что говнюки, которых все считали крутыми, прикрывались своей работой, лишь бы не пиздиться с нациками. Но на самом деле это было ради личной выгоды.

Помню, мать однажды мне сказала:

– Они забирали все, что предназначалось для рабочих. Воровали за-ради себя. Военная надбавка – она ж для всех была, а не только для этих ворюг.

Это было малехо лицемерно. Я смотрел на барахло у нас дома и сравнивал с домами босяков. У нас было все, пока старый не пробухал. И понятно, откуда оно взялось. Я ни разу не слышал, чтоб маманя собиралась это вернуть.

Но она пыталась оградить меня от дедули Джока и его кентов. Мне было тринадцать, и я учился в первом классе, когда они ко мне присмотрелись. На моего брата Джо, на четырнадцать месяцев старше, им было поебать, и это хорошо. Это придавало мне весу.

Тогда еще мало что придавало.

Я никак не мог научиться читать в начальной школе, и в средней меня определили в класс для даунов. Буквы и слова на странице ничего не значили – они были просто смазанным шифром, который не получалось взломать. Прошло много лет, и мне поставили диагноз – дислексия. Но тогда учителя и дети-зазнайки смеялись над моей тормознутостью и тупостью. Меня просто мутило от бешенства. Я сидел за партой и напряженно сопел, чуть не вырубаясь от злости. Потом я узнал, как остановить этот смех, – надо просто выпустить гнев наружу, превратить смех в кровь и слезы.

Поэтому было приятно, что тебя ценят дедуля Джок и его друганы – эти самоуверенные ушлые мужики, которых люди, по ходу, боялись и уважали. Только вот Джонни Твида я никак не мог прочухать. По возрасту он был ближе к бате, и я всегда думал, что ему надо корешиться с ним, а не с дедом. Как ясно по кликухе, Красавчик Джонни был смазливым чуваком с большими белыми зубами и короткими темными волосами, похожими на банную щетку. От него пахло крепким средством после бритья, куревом и спиртным – как и от всех мужиков в детстве, но Джонни всегда был как-то поароматнее.

Школу я ненавидел и подрабатывал рассыльным в «Р. и Т. Гибсон» – продуктовом магазине в Кэнонмиллзе. Я ездил на большом велике с черной металлической рамой, в огромную корзину спереди были напиханы коробки с продуктами. Я крутил педали этой тяжеленной махины на людных улицах, усердно работал тощими ножонками, только чтоб удержать ее вертикально. Еще я расставлял товары на полках в магазе. Хозяина звали не Гибсон, а Малколмсон – визгливый раздражительный мудозвон. Малколмсон вечно строил меня и Гэри Гэлбрейта – еще одного школяра, который там работал.

Однажды в субботу утром дедуля Джок зашел в магаз вместе с Карми. Уилли Кармайкл был молчаливым шкафом – руки как лопаты, вечно ошивался при дедуле Джоке. У Джока была фирменная кривая ухмылка, которую я теперь называю «ехидной». Он впился глазами в Малколмсона, и тот нервно ерзал, пока они разговаривали, и визжал еще пронзительнее.

– Лииииитские докеры, само собой, Джок, мы хотим, чтобы лиииитские докеры были довольны!

Мудацкая улыбка не сходила с дедулиного хайла. Они с Карми отвели Малколмсона в сторонку и что-то ему шепнули. Я держался подальше, расставляя банки с резаными ананасами на полках, но видел, как глаза Малколмсона стали еще больше и шире, а глаза Джока и Карми – узенькими, как щелочки. Потом Джок сказал мне:

– Смотри, пацан, не волынь тут и слушайся мистера Малколмсона, усек?

– Угу.

Потом они вышли с магаза. Малколмсон некоторое время повторял «нихуясе», но потом посмотрел на меня со странным восхищением и страхом. Сказал нам, что теперь доставкой будет заниматься в основном Гэри Гэлбрейт, а я буду расставлять товар внутри, в тепле. Это была хорошая новость для меня, но не для Гэри. На улице стоял блядский дубак. Но я должен был совершать всего одну доставку три раза в неделю: коробка фруктов и овощей для литских докеров. Я ни разу не видел, чтоб дедуля или кто-то из его дружбанов съели хотя бы один фрукт или овощ, если не считать картофана.

На стреме стоял уебан по имени Джон Стрэнг, в толстых очках и с зализанными волосами. Все знали его как буйного психа, который отмотал срок в Карстэрсе – учреждении для невменяемых преступников. Мостовая булыжная, что было не важно при въезде, но выезжал я из их хазы с коробкой, наполненной тяжелыми бутылками бухла, которые гремели и звякали. Стрэнг говорил «нихуясе»: ясный перец, его окучивали Джок и остальная братва, но, если даже просто пройти мимо этой вылупившейся рожи, становилось как-то не по себе. Потом я катил обратно в магаз и сгружал бутылки в контейнер на задах. Джонни приезжал позже в фургоне и забирал. Я узнал, как они работают, когда однажды ночью засел в кустах у тропы вдоль Вод Лита и за ним подсмотрел.

Хотя мне было по приколу ходить к докам и встречаться там с дедулей Джоком и его кентами. Понятно было, что они такие наособицу, а другие докеры их не переваривают. Зависали они в этой кирпичной постройке у старого сухого дока, который отжали под свою малину. Стояла постройка в восточной части, за ней большой проволочный забор и промышленные корпуса, от остальных докеров вдали. Думаю, обе стороны это устраивало. «Хаза», как они ее называли, явно была раньше складом сырья; внутри деревянные стол и стулья, да еще полка с какими-то чистящими матерьялами. Там горел свет, не было окон, помещение проветривалось только через вентиляционные каналы в кирпичах вверху и внизу и наглухо закрывалось большой деревянной дверью, которую оставляли малехо приоткрытой, пока мы были внутри.