ЗА-ЧЕМ?! - Полина Викторовна Шпартько

Разучился, говорит, и смеётся. Добродушно, без стеснения, легко. На его прежде широком теперь сильно осунувшемся лице меж ставших совсем тонкими и бесцветными губами трясутся нечастые жёлто-серые зубы, но это не отталкивает, наоборот, он смеётся так легко, естественно, что я улыбаюсь вместе с ним.

— Тогда ещё Павел Витальевич директором был.

— Да, я познакомилась с ним… на днях.

— Хороший человек. Хороший. Только женщин уж слишком любил. Слишком многих. И Маруську погубил.

— Машутку? — вслух подумала я.

— Ага, Машутку, — вздохнул дядя Валя. — Хорошая была девушка. Тонкая, добрая душа. Талантливые стихи. Очень. Изъела вот только себя ревностью. И писать уже не смогла.

— Она и меня зачем-то ревновала… к Павлу Витальевичу, — фу, так и хотелось мне фыркнуть.

— Это теперь-то?

— Да, пару недель назад, когда я у него в гостях была.

— Теперь это уже зависть, а не ревность. Таланту, молодости завидует. Жаль. Такая хорошая была… Ну, да, чего? Давно было. Жизнь она, как складывается, так уж и есть. Не поменяешь… Вон он мой дом, моя мастерская.

Дядя Валя указал на заброшенную усадьбу обнесённую металлическим строительным забором.

— Я давно тут поселился — когда больше негде было, — дядя Валя, как и прежде, добродушно улыбался, вспоминая. — Было… приехал хозяин усадьбы. Новый хозяин. Купил, говорит. Богач какой-то с охраной. Меня хотели выгнать, но он пожалел. Забор вот строительный поставили и воду провели. Из ближайшего пруда. Жёлтая такая. Но это ничего. Электричество тоже есть. Почти как в квартире — только в щели дует. Окна-то забиты, но через щели дует. Богач сказал, живи пока — только, чтоб чисто и без шуму — если что, ну, люди какие странные вокруг ходят, позвонишь сразу. Вот я здесь вроде сторожа и вроде дворника.

Мы подошли к забору дядя Валя открыл ключами амбарный замок на калитке. Изнутри он запер калитку на небольшой засов. Вместо старой двери на усадьбе была постановлена новая, железная, слишком разительно отличавшаяся от окружавших её стен. Она смотрелась безвкусно и забавно: тут же рядом в стене зияли несколько широких трещин — человек не пролезет, но животное какое вполне.

— Ага, богач этот поставил. Смешно, да грустно. Я тут и хозяин, и нет. Но это ничего, — пояслил дядя Валя, видя мой разочарованный взгляд. — Нравится мне моя мастерская. Очень. Картины я свои пишу, и всё проходит, всё забывается — это мне моя жизнь теперь. Больше и нет ничего, и не надо мне ничего.

На лицо его как раз попал солнечный луч, протиснувшийся между досками, что закрывали высокое окно. Дядя Валя улыбался, он был и рядом, и далеко — в своём безопасном уютном мире, мысленно перенося этот тёплый добрый улыбающийся мир на холст. Мы поднимались по каменной лестнице заброшенной и разрушающейся — так же, как и всё здание. С одной стороны гипсовая балюстрада была будто срублена мощным ударом огромного ножа, а с другой не хватало нескольких столбиков, зато сохранились перила.

Лестница привела нас в большой зал во втором этаже. Окна в дальнем конце зала не были забиты досками — где-то в рамах стояли стёкла, часть окон была затянута полиэтиленом. По стенам где-то за осыпавшейся штукатуркой проглядывал кирпич, а где-то барельефом выделялись гипсовые колонны и другая лепнина. В дальнем конце прислонённые друг к другу и повёрнутые к стене стояли картины на холстах, с десяток картин разных размеров стояли вдоль стен развёрнутые своей лицевой стороной в залу — видимо, те над которыми художник работал в последнее время. Здесь же рядом и спал творец — на старой пружинной кровати, прикрывшись потёрым серым байковым одеялом.

Все картины были написаны тёмными красками: болотной, синей, чёрной, серой, но с белыми прожилками — художник предварительно белил холст. На картинах: чёткие линии, чаще прямые, где-то круги и овалы, встречаются и людские силуэты, только представленные в непривычных ракурсах или повторяющиеся множество раз, заполняющие большую часть картины, образующие геометрические фигуры или плавно в них перетекающие. Картины были абстрактными, но такими, где множество деталей и линий связывает какая-то загадка, какой-то тайный смысл. Хотелось вглядываться в них, искать этот смысл, эту тайну. Это «Океан судьбы» — сказал мне дядя Валя, когда я долго разглядывала огромное полотно высотой не меньше двух метров, всё в причудливых линиях, то расходящихся веером, то вновь встречавшихся и после разбегавшихся навсегда; разной формы, разной толщины, разных характеров.

— Это люди: встречаются, теряются, забывают друг друга. Опять ищут. Находят: любовь, друзей, товарищей. Находят и теряют. Вон, видишь, там в стороне одинокая тонкая ниточка — появляется из серой пустоты и в ней же пропадает. Ты пока, как эта ниточка — ты будто на вёсельной лодке бросилась в открытый океан. Вон люди объединяются с другими, они строят ладью с парусом, а кого-то подбирает целый корабль, но они теряют себя: видишь, была яркая красная нитка, но пропала слившись с другими.

И я видела на этой картине корабли, лодки, шлюпки, хотя на ней были только переплетающиеся линии, я вглядывалась в эти линии и видела океан — свой океан, зелёно-синий манящий и готовящий испытания. Вдруг я опомнилась и оглянулась. Бросила взгляд на пружинную кровать, на картины художника, удивлённо оглядела его самого. Мне стало жалко этого добродушного старичка. Живёт так необустроенно. В холоде, в сырости. Я спросила:

— А у вас покупают картины?

— Нет. Зачем мне их продавать? Я же не для того, чтоб продавать. Я для себя. Это моя жизнь. Богач тот сказал, что он бы купил, да ничего в искусстве не понимает. А я и рад — не хотел бы я их отдать, а ему за его доброту, я бы их подарить должен. Но он отказался. Нет, говорит: рисуй пока, а там поглядим. Вот я и не думаю, что там будет — мне сейчас — я живу так, я жив тем, что делаю, это моя линия жизни — пока я пишу, жизнь продолжается, как остановлюсь, и жизнь оборвётся.

Я подумала, может, сделать репортаж об этом добродушном художнике. Не у нас в газете — нет, через знакомых на телевидении сделать. Люди будут рады помочь — кто чем: кто вещами, кто деньгами.

— Так давайте, может… Я журналист, у меня есть знакомые, знакомые знакомых, на телевидении. Может…

Косматый старичок резко переменился: он стал напряжён, взгляд его стал острым, болезненным, каким-то лихорадочным.

— Нет, нет, — засуетился он, и ничего не спрашивая, ничего не говоря, потянул меня за рукав к выходу. — Не нужно журналистов.

Я смутилась.