Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ) - Виктор Ротов

Настоятельница Михайловского монастыря в Киеве, матушка Ефросинья, была близка к истине, когда характеризовала Распутина, дважды совершившего хождение в Иерусалим из Тобольска: «Это подвиг! И даром не проходит человеку, он становится либо святым, либо чудотворцем».

В этом, может быть, и таится объяснение невероятных способностей Распутина. Плюс уроки «магнетизера». И плюс, конечно, его личные качества.

В самом деле, по теперешним меркам его хождение в Иерусалим можно приравнять, наверное, к двум полетам в космос. Представим себе — человек пешком — да еще босиком! — проделал дважды путь от Тобольска до Иерусалима и обратно. Сколько лет он шел? Сколько он видел всякого на своем пути? Сколько людей встретил? Сколько перенес? Это же целая «академия»! Да если еще учесть, что человек усердствовал, то есть «учился» на одни пятерки, и безоглядно верил, что творит угодное Богу дело; что, перенося всяческие тяготы и лишения, добровольно отказывая себе в домашнем уюте, он умножает свои знания о жизни и опыт всечеловеческого бытия, познает некую истину, творимую природой, приближается к высотам духа; опустившись в самые глубины человеческого опрощения, он возвышается над всем золотом мира; что, совершая паломничество, он совершает одновременно и подвиг во имя Отца и Сына и Святого духа. И как человек, будучи насквозь грешным, погрязшим в ничтожестве, в зловонном обывательском море, видя вокруг себя бездну греха и падений, он обрел небывалые духовные. силы, закалился физически и уверовал в себя как в мессию. А уверенность в себе удесятеряет способности человека. Теперь это мы знаем на примере Александра Македонского, Наполеона, Гитлера, Сталина… Теперь мы знаем, чего можно достичь аутогенной тренировкой. Мы поняли, наконец, чудесную силу самовнушения, мощь нашего подсознания. А он, Распутин, уже тогда это понимал. Может, неосознанно, по наитию, но понимал.

Из этого следует совершенно определенно, что предпринятые им пешие странствия из Тобольска в Иерусалим и обратно, задуманные им сначала как богоугодное предприятие, были сначала стремлением обуздать бунтующую плоть, затем стали вполне осознанно школой самосовершенствования. В которой он готовил себя к большому плаванию в бурном океане, название которому человеческое общество.

Выражаясь современным спортивным языком, он сознательно «шел на рекорд». И этот «спортивный» азарт он пронес через всю оставшуюся жизнь. Ему в то время, когда он вышел «на старт», было сорок лет.

Сознательно «пошел на рекорд» и Арон Симанович, ювелир из Киева. В то время, когда Распутин давал свой первый спектакль перед великими княгинями Анастасией и Милицей в киевском монастыре, Арон Симанович был недалеко от него. Процветал среди киевских ювелиров. Они еще не знали друг друга. Но судьба уже готовила им тесную, неразрывную связь. Несмотря на их совершенно разнохарактерную суть.

Распутин был движим необузданным мессианским духом. Симанович — необузданной жадностью и агрессивным иудейским тщеславием.

Пришел день, когда ему тесно стало в Киеве, и он возмечтал развернуть дело в самом Питере. А если повезет, то и при царском дворе. Поближе к Фаберже. А чего? Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Плох тот еврей, который не мечтает разбогатеть. Любым путем!

Оставив жену и сына на попечение многочисленной родни, он перебрался в Петербург. Нелегкое это было дело, но… Витте, находившийся тогда в фаворе, посодействовал. Он же помог завязать первые деловые связи и обойти запреты, связанные с «чертой оседлости». Ему сразу повезло: люди, с которыми его свел Витте, не без влияния его жены, тоже еврейки, были ремесленниками или подрядчиками, выполнявшими солидные заказы. Иногда даже от царского двора. Кроме того, у Арона были уже кое — какие связи по ювелирному делу. Были, разумеется, кое — какие деньги, хорошие украшения, которые можно было выгодно предложить нужным людям. И дело пошло. Хотя жить приходилось на первых порах более чем скромно. Тот же Витте, вернее его жена Эмма, помогла ему снять небольшую комнату, которая показалась шикарной после тесной и душной ночлежки. Койка, столик, табуретка. На столике керосиновая лампа с петелькой для вешания на стену. На койке подушка в белоснежной наволочке и голубое стеганое одеяло. Темновато, правда, в комнате. Окно выходило во двор и упиралось в облезлую кирпичную стену. Эта кирпичная стена перед глазами докучала больше всего. Она мозолила ему глаза, стесняла дух, раздражала и напоминала ему эту проклятую «черту оседлости», которую придумали так неудачно поганые русские цари. Из‑за этой стены Арон не любил быть дома, больше мотался по делам. Может, даже этим и обязан был успеху: нет худа без добра. Дома утешало его два обстоятельства — постель, где можно было отдохнуть после целодневной беготни, и словоохотливая хозяйка. Еврейка, утешавшая его пустой болтовней. Не спрашивая ни о чем, она могла часами тараторить про своего Бориску, который решил свергнуть царя Николая. Он слушал ее, обдумывая свое очередное дело, и ему было хорошо от сознания того, что наконец он в столице, где можно по — настоящему развернуться, что у него пошло дело и что он живет в еврейской семье, по вечерам слушает незатейливую болтовню Руфины.

— …Вам здесь будет хорошо, балабос (хозяин). Кругом одни евреи, весь дом. Можно сказать — еврейский лагерь… А что клопы беспокоят, то не обращайте внимания. Сколько их?! Ну пусть даже много. А в доме этом живет восемьдесят человек. Раздели на всех — совсем немного придет -

ся на каждого… И вообще, здешний клоп — сытый клоп. А потому не вредный… Я, конечно, не хотела бы вас беспокоить, но хочу спросить, наболело‑таки. Вот я вдова. Сейчас много вдов. И все глупые. Особенно насчет своих детей. Ах, если б вы знали, какой он, мой Бориска! Может, я немножко новомодная, отдала его в гимназию. Учись. А он все что‑то пишет. Даже в субботу. Значит, святость субботы долой? Молиться некогда? Надо писать, надо бежать в гимназию… Ну хорошо — хочешь стать писателем. А отец был бухгалтером. Так иди на службу отца, будь тоже бухгалтером! Так нет — читает, пишет; с девицами… Развратил тут всех девиц: не молится в пятницу на свечах. Чепуха, говорит. Не моет руки перед едой. И у других, смотрю: отец смотрит на дочь, дочь смотрит на отца — два петуха… Ну вот. Окончил с божией помощью гимназию. С медалью. Зачем еврею медаль? Вы знаете, я так вам скажу: когда будут бить евреев, Бориска покажет свою медаль, и ему вдвое накладут… Теперь хочет поступить в университет. Там его только и ждали! Когда в гимназию принимают евреев небольшой процент, то в университет из этого небольшого процента совсем маленький. Ну и не попал. Переживает. А что же тут такого? Какой стыд? Цорес рабим! (Бедствие общее). Зачем обижаться? На кого обижаться? Но он не только обиделся, он даже сильно рассердился. И задумал одно маленькое дело…

— Какое дело? — нацеленный всегда на дело, поинтересовался живо Симанович, разомлевший в теплой комнате хозяйки.

— Ну, не совсем оно и маленькое, — как‑то сбилась с тона Руфина. — Свергнуть Николая. А? Как вам это нравится? Я дрожу, когда увижу урядника за сто шагов, а он захотел сбросить царя! Не нравится Бориске, как он правит. Достал себе паспорт, будто он не еврей, и пошел рабочим на завод. Что он там делал, я не знаю. Но скоро попался, и его засадили. Год держали, потом выпустили. Я рада: ну теперь станет жить возле меня. Но тут призыв в армию его года. У нас как? Каждый старается как‑нибудь устроиться, что‑нибудь сделать. Будь же и ты человеком — сделай тоже что‑нибудь. Сделай себе грыжу, сделай себе ухо, сделай себе свист в легких! Так нет. Побежал в армию. Можете себе представить? Как иной танцор бежит на свадьбу. Что тебе там загорелось? Я, говорит, оттуда его еще скорее сброшу Николая. А конец такой: Бориска получил рану, лежит в лазарете. А Николай живехонек и сейчас пьет‑таки вино из большого стакана… Ну, ладно. Заболталась я, — наконец закруглилась Руфина, видя, как Симанович поднимается из‑за стола. — Покойной ночи, балабос.

— Покойной ночи, балабосте (хозяйка), — Арон Симанович вконец разомлевший от уюта, тепла и ненавязчивой болтовни хозяйки, вышел в свою комнату, лег поверх стеганого одеяла и смежил веки. «Ничего, — мелькнула умиротворенная мысль, — подожди немного, балабосте, и твой Бориска будет в университете… Мы этого Николашку!..»

И вдруг сонливость отлетела. В голове зароились какие‑то агрессивные мысли: она боится урядника за сто шагов! Почему мы должны бояться? Почему терпим унижения?..

Он никогда не понимал этих жалких забитых людей. Не понимал, как можно жить в ожидании с моря погоды. Нет, он человек дела, действия. И не зря целыми днями, а часто и ночами, пропадает в разного рода клубах, варьете, бильярдных, на скачках. Других злачных местах, где много всякого разного люда различного общественного положения. Он с ними пьет, играет, делает ставки, ходит по женщинам.