Привидения и их жертвы, или Дом и разум - Эдвард Бульвер-Литтон

Из любопытства я выдвинул ящик комода — там хранились кое-какие женские мелочи и два письма, перевязанные узкой линялой желтой ленточкой. Мне достало дерзости присвоить эти письма. Больше не было ничего, достойного упоминания, свет также более не появлялся. Но, повернувшись уходить, мы ясно услыхали перестук шагов — кто-то шел очень близко перед нами. Мы осмотрели и другие чердачные помещения (всего их было четыре), и кто-то так же шел, слегка опережая нас. Мы решительно ничего не видели, но звуки не замирали. В руке у меня были письма и, когда я спускался по лестнице, кто-то — я это ясно ощутил — обхватил мое запястье и осторожно потянул письма из моей ладони. В ответ я лишь крепче сжал кулак, и руку отпустили.

Мы снова очутились в моей спальне, и тут я обнаружил, что собака не сопровождала нас в наших перемещениях, а лежала дрожа, прижавшись чуть не к самому камину. Мне не терпелось прочесть письма. Пока я читал, слуга открыл ящичек, в который он упаковал указанное мной оружие, достал и положил его на столик у изголовья моей кровати, после чего принялся успокаивать собаку, которая, казалось, не замечала его усилий.

Письма, короткие, с проставленными датами, писаны были ровно тридцать пять лет тому назад то ли любовником к своей возлюбленной, то ли мужем к молодой жене. И не одна только манера выражаться, но и прямое упоминание предыдущего плавания показывали, что автор был мореплавателем. И почерк, и правописание выдавали в нем человека не слишком образованного, однако язык писем дышал силой. В словах сердечной склонности прорывалось своеобразное, грубоватое и пламенное чувство. То и дело встречались темные намеки на некое таинственное обстоятельство, но не любовного, а, видимо, преступного характера. «Нам надобно любить друг друга, — запомнилась мне одна фраза, — ведь как нас станут ненавидеть, если все выплывет». И в другом месте: «Сделанного не воротишь. Я повторяю, против нас нет никаких улик, разве что мертвые оживут», — последнее было подчеркнуто и более ясным женским почерком сбоку было прибавлено: «Они оживают!» В конце письма, помеченного более поздней датой, значилось: «Утонул в море 4-го июня, в тот день, когда…», — почерк был тот же, женский.

Дочитав письмо, я задумался над его содержанием. Однако опасаясь, что увлекшие меня мысли пагубно скажутся не душевном равновесии, я исполнился решимости привести свой ум в надлежащее состояние, чтобы сопротивляться любым чудесам, какие явит мне грядущая ночь. Приободрившись, я положил письма на стол, помешал в камине огонь, горевший по-прежнему ярко и весело, и раскрыл томик Маколея. Примерно до половины одиннадцатого ничто и нарушало моего спокойствия. Затем я бросился на кровать не раздеваясь, слуге я разрешил удалиться в его комнату, предупредив, чтобы он был настороже. Я приказал ему отворить дверь, соединявшую наши комнаты. Оставшись в одиночестве, я переставил две свечи, горевшие на столе, к изголовью своей кровати. Часы я положил рядом с оружием и вновь спокойно принялся за Маколея.

Напротив меня ярко светилось пламя, на каминном коврике дремала моя собака. Так прошло минут двадцать, когда вдруг щеки моей коснулась струя необычайно холодного воздуха, словно от сквозняка. Я подумал было, что дверь, которая находилась справа от меня и вела на лестничную площадку, открылась, но нет, она была затворена. Поглядев налево, я увидел, что пламя свечей качнулось, как от порыва ветра. И в тот же миг часы, лежавшие рядом с револьвером, мягко соскользнули со стола — взявшей их руки не было видно — и исчезли. Вскочив, я одной рукой схватился за револьвер, другой — за кинжал. Я вовсе не желал, чтобы мое оружие постигла судьба часов. Вооружившись, я стал осматривать пол вокруг — часов нигде не было видно. Три медленных, громких, отчетливых удара раздались у изголовья кровати. Слуга крикнул из своей комнаты: «Это вы, сэр?»

— Нет, будь начеку.

Собака забеспокоилась и села, быстро оттягивая назад и настораживая уши. На меня она глядела так пристально и странно, что на минуту я позабыл обо всем на свете, кроме нее. Она медленно поднялась — шерсть на ней встала дыбом, и застыла, будто окаменев, с меня она не сводила того же дикого взгляда. Но мне некогда было подойти и посмотреть, что с ней, — из комнаты выскочил мой слуга, и если мне когда-нибудь случалось видеть ужас на человеческом лице, то это было в ту минуту. Доведись мне встретить Ф. на улице, я не узнал бы его, так переменились все его черты. Он стремительно пронесся мимо, шепча почти беззвучно: «Скорей! Скорей! Оно гонится за мной!» — домчался до дверей, ведущих на лестничную площадку, распахнул и устремился вниз. Я невольно поспешил за ним следом, призывая остановиться, но он, не замечая ничего вокруг, несся вниз по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек и вцепившись в перила. Стукнула входная дверь и тотчас захлопнулась. Я остался один в доме, где властвовали привидения.

С минуту я пребывал в нерешительности, не последовать ли мне за Ф., однако гордость, равно как и любопытство воспрепятствовали столь позорному бегству. Я возвратился в свою комнату, затворил за собой дверь и осторожно прошел во внутреннюю спальню, но не обнаружил там ничего такого, что объясняло бы ужас моего слуги. Я вновь внимательно обследовал стены, желая проверить, нет ли там потайной двери, но не нашел ни малейшего признака таковой — в тускло-коричневых обоях, которыми были оклеены стены, не видно было ни единого шва. Значит, Существо, так напугавшее его, кем бы оно ни было, не могло пробраться туда иначе, чем через мою спальню.

Я вернулся к себе, захлопнул и запер на ключ дверь, которая вела во внутреннюю комнатку и, встав на каминный коврик, внутренне собрался в ожидании дальнейшего. Тут я заметил, что собака, подкравшись к выступу в стене, так тесно к нему прижалась, словно старалась пройти сквозь стену в полном смысле слова. Я подошел и заговорил с ней, но несчастное животное явно не помнило себя от страха — она обнажила зубы, заворчала, из пасти потекла слюна; коснись я ее, она, несомненно, укусила бы меня. Казалось, она меня не узнавала. Если вы видели в зоологическом саду, как забивается в угол и съеживается кролик под взглядом змеи, вы легко вообразите, что происходило с моей собакой. Увидев, что все мои старания успокоить ее тщетны, и опасаясь, что в нынешнем состоянии ее укус может быть опасен, как при бешенстве, я предоставил ее самой себе, и, положив оружие на стоявший у камина столик, сел в кресло и вернулся к Маколею.

Чтобы читателю не показалось, будто, добиваясь его одобрения, я приписываю себе слишком большое мужество или, вернее, хладнокровие, я, с его разрешения, отвлекусь от своего повествования и позволю себе несколько замечаний эгоистического свойства.