Горы поют - Олесь Гончар

Часто меняли стоянки. Это нас изводило. Перекочевывая из ущелья в ущелье, мы не раз, особенно ночью, срывались в какие-то пропасти. Будь меньше снега, мы, наверное, свернули бы себе шеи. А так только изодрали руки, сбили колени, изорвали халаты и, что самое обидное, повредили рацию.

— Вот к чему приводят эти полеты, — мрачно констатировал Илья, окончательно убедившись, что рация не заговорит.

Впрочем, задание было выполнено, и этой ночью мы решили перебираться к своим.

Ты налила в таз теплой воды. Я пытался размотать бинты на своих руках, но онемевшие пальцы не слушались.

— Дайте я!

Пальцы твои были ловки и полны нежного тепла. Совсем не болело, когда ты отдирала окровавленный бинт. Ты бросила его куда-то в угол, а мои руки, распаренные и какие-то необычно легкие, завязала марлей, сухой и мягкой.

— Просим, господа из России, к нашему столу, — говорит мать. — Горячий кофе.

Ты подавала.

— Пожалуйста, еще одну кварту, — сказала ты, когда я выпил. — Мы ж вас так долго ждали… товарищ!

И пристально смотрела мне в глаза. Я ощутил, как ты входишь в мое сердце.

Курим, спим, покачиваемся.

Шестьдесят часов мы не смыкали глаз.

— Спите, — говоришь ты, — я встану на стражу.

Мы смеемся и встаем с дивана.

— Куда? — ты смотришь умоляюще.

— Нет времени, Тереза.

Мать, бледная и печальная, что-то шепчет, как монахиня. «Молится», — думаю я.

— Мамаша, — говорит Илья, — мы еще придем!.. С «катюшами» и с «Иваном Грозным»[4]. Я поставлю вам новый приемник, и вы будете слушать весь мир!

— Дай бог! — шепчет она. — Тери, проводи гостей.

Мы выходим в слепящий ветер, оставляя и свет, и тепло, и человеческую ласку.

Далеко внизу, как в подземелье, гремит, не утихает фронт.

Туманные зарева пламенеют за Модры Камнем. Модры Камень — это по карте. «Мудрый Камень» — называют местечко бойцы, потому что мы долго не можем его взять. Справа и слева — высоты, как бастионы.

Ты идешь впереди, закутавшись в платок, легко перепрыгивая с камня на камень. Останавливаемся над шоссе, словно над белой пропастью. Внизу чернеют фашистские машины и шоферы приплясывают у огня, размахивая руками. Снежные волны клубятся над костром.

Ты объясняешь, как лучше пробраться к мельницам, и, сняв варежку, подаешь на прощанье руку.

— Как вас зовут?

Тонкая, чуткая рука дрожит и согревает меня. В этот момент я посмотрел на горы, на отточенный ветрами камень, и он был для меня уже не таким чужим.

— Мы еще встретимся, Тереза. Мы не можем не встретиться!

Ты стояла задумавшись:

— У меня така думка, что это сама судьба свела нас здесь.

— Ты будешь ждать?

— Пусть господь бог видит, что буду.

Я вернулся.

Мы уже заняли Модры Камень, и шоссе, и горы. Еще издали я увидел, что на знакомом дворе нет ничего. Чернело пожарище, и голая труба поднималась над ним.

Подойдя ближе, я увидел мать. Согнувшись, она копалась на пепелище, выбирая палочкой и перетряхивая какой-то недотлевший мусор. Внимательно осмотрев его, тут же бросала и снова копалась, и видно было, что это ей совсем не нужно и делает она это только для того, чтобы быть чем-то занятой.

— Добрый день, — сказала она и опять склонилась над пеплом; она меня не узнала.

А когда я ей напомнил, кто я, она уставилась на меня и ее сжатые бескровные губы задергались. Покачнувшись, она схватилась рукой за кафельный камин. Выплакалась, рассказала:

«Они пришли на следующий день утром искать моего мужа.

— Он удрал с работы! — кричали полицианты. — И ночью был здесь!

— Не был он тут, — отвечала Тереза.

— То неправда! — кричали они. — Мы видели следы на снегу. Ты сама провожала его еще с кем-то, потому что оставила и свои мелкие следы.

И начали все перебрасывать на чердаке, и в сенях, и в комнате, били посуду и нашли тот окровавленный бинт.

— Чья это кровь? — придрались они.

— То моя кровь, господа полицианты, — сказала Тереза.

— Как так?

— Я порезала руку.

— Обманывай дураков! — закричали они. — Свежая кровь! Тут были партизаны.

Когда старый шваб услышал это слово, он сразу сказал:

— Иди с нами!

И повели Терезу на Микулов.

Я едва поспевала за ними. А она идет впереди и не плачет, а только оглядывается.

— Возвращайтесь, мамуня, — говорит, — вам трудно итти в гору.

А когда всходили на кряж, она чаще стала оглядываться.

— Чего ты туда пялишь глаза? — кричали ей.

— Я хочу насмотреться на Модры Камень.

— Оставила там кавалера?

— Да.

Взошли на самый хребет, к шоссе, где оно поворачивает на Микулов, еще немного — и наша сторона скроется с глаз. Остановилась моя Тереза, белая-белая, и пристально смотрит сюда, в нашу сторону. А они гонят:

— Иди!

— Господа, дайте посмотреть еще одну минуту. Хочу взять Модры Камень на память с собой.

— Ты не туда смотришь, — заметили они, — ты в другое всматриваешься. Где у тебя кавалер?

Я тоже вижу, что она смотрит куда-то в другую сторону.

— Эй, — вдруг подскочил один, — она смотрит на Россию!

И оба ударили плетьми. Она отбивается от плетей, а сама все смотрит, смотрит. А уже видно было далеко внизу, на горизонте, как стреляют русские…

Схватили ее под руки и бросили вперед. Толкали, и подгоняли, и грозили:

— Не оглядывайся!

А она молча вытирает кровь с лица и все-таки оглядывается.

— Гей, секи ее! — закричали те и погнали быстрее. А я побежала за ними, споткнулась, и упала на камень, и горевала там до ночи…»

Померкло в памяти, стерлось все. Даже то, что называют незабываемой первой любовью. Почему ж эта случайная встреча, один взгляд — почему он не меркнет и, чувствую, никогда не померкнет?

Ты как живая. Потому что далекие Рудные горы всюду идут за мной, приближаются с каждым днем. Вижу их, они уже не забиты снегом, а зеленеют, согретые весенним солнцем, и поляны, как синие озера, зацветают первым цветом весны, который по-вашему называется «не́бовый ключ».

Я закрываю глаза и вижу: ты опять ступаешь на деревянное резное крыльцо в легком белом платье с черной повязкой на рукаве и смотришь вниз, за Модры Камень, где когда-то проходила наша оборона. Теперь всюду проросла буйная трава. Уже через бывшую нейтральную зону едут по асфальту словаки. Едут и смотрят, как поднимается над землей и, поблескивая, тянется к солнцу виноград.

В такие часы мы часто встречаемся с тобой и, усевшись на теплом камне, подолгу разговариваем:

ТЕРЕЗА. Где вы так долго были?

Я. Все уже кончилось. Теперь нас ничто не разлучит.

ТЕРЕЗА. Никогда?

Я. Никогда.

ТЕРЕЗА. Как это хорошо, что мы будем всегда вместе! Я так долго ждала вас после той зимней ночи: мне кажется, не меньше тысячи лет!

Я. А мне кажется, что я столько же шел к тебе.

ТЕРЕЗА. Дайте мне вашу руку. Вы чувствуете, как эта тысяча лет переместилась? Теперь она впереди нас, правда? Пока будут зеленеть эти горы и светить солнце, мы будем жить. Мы так богаты!..

Я. Никуда мы теперь не будем спешить, как тогда зимой. Тогда мы не успели и поговорить. Лютый ветер бесновался в скалах, он мешал нам.

ТЕРЕЗА. Теперь у нас есть время. Сейчас я вам доскажу все, что не досказала тогда. Слышите? Потрескивают зеленые хребты гор, греясь на солнце. А небо над нами, весеннее и высокое, гудит от ветра, как голубой колокол. Слушайте!..

НА БАЛАТОНЕ

Маргит сидела на берегу с ребенком на руках. Было тоскливо и безлюдно, как на краю света. Глухо вздыхали волны белые чайки тревожно носились над озером.

Когда же он там распродаст свой виноград?

Прошло уже больше часа, как старик Шандор причалил к береговому камню и, попросив Маргит присмотреть за веслами, подался на станцию с двумя корзинами винограда. Ах, этот Шандор!.. Прослышал где-то, что сегодня из Чиофока в Советский Союз отправляется эшелон демобилизованных бойцов, и он уже тут как тут. Вспотевший, запыхавшийся, примчался на своей лодочке с того берега, только бы завести с военными коммерцию и положить себе в карман лишний пенго.

На станции гремит оркестр. Не впервые гремит он так в эту осень. Третьего дня тоже отправился отсюда эшелон демобилизованных, его повел паровозный машинист Витез Молнар, муж Маргит. Когда он вернется? И чует ли в дороге его сердце, какое горе постигло здесь его жену и их маленькую Эржи!

Недалеко, за деревьями, маленькая станция. Сквозь просветы в покрытом осенней позолотой парке Маргит видит украшенный флагами двухэтажный серый вокзал, красную трибуну в центре перрона и на ней советского офицера, который, жестикулируя, держит речь перед выстроившимися вдоль вагонов бойцами. Сюда не доносится его голос, а там все слушают не шевелясь. Зеленеют торжественные шеренги демобилизованных. Рядом с колоннами солдат у левого крыла вокзала темнеет толпа штатских. Это венгры, приехавшие из окрестных сел проводить в путь-дорогу своих друзей-освободителей.