ЗВОН УЗДЕЧКИ НА ЗАКАТЕ - Григорий Канович

Про своё обещание Катре, видно, забыла, и отец был вынужден заниматься чем попало: чистил картошку, колол дрова, бродил - когда один, когда с сапожником Велвлом - по городишку. Во время своих хождений, раздражавших и пугавших маму, они набрели на маленькую, запертую на засов синагогу с разбитыми окнами и короткой надписью на литовском языке, выведенной старательным гимназическим почерком на входной двери: "Евреи! Ваш свинарник закрыт навеки!"

- А ты, Шлейме, ещё сомневался, надо ли бежать. Они ещё не такое напишут... - сказал Велвл.

По вечерам томившиеся от безделья отец и Велвл ходили с Пинхасом на озеро купать гнедую.

Лошадь фыркала от удовольствия. Из воды, как кочан диковинного растения, торчала её гривастая голова, а глаза в сумраке сияли на озёрной зыби, как два упавших созвездия.

Когда лошадь, разбрызгивая во все стороны благодать, выбиралась на берег, мужчины принимались расчесывать ей гриву, гладить по лоснящемуся крупу и выдергивать из хвоста застрявшие колючки. В мире, казалось, не было тогда более важного дела, чем прикосновение к этой почти забытой и столь доступной каждому благодати. Казалось, и Пинхас, и Велвл, и мой отец вот-вот сами зафыркают от этой нечаянной радости, от дарованной Господом Богом щемящей душу вольницы, пусть и недолговечной.

Я оставался сторожить привязанную к опрокинутой лодке лошадь, прислушиваясь, как барахтается в воде отец, как размашисто гребет к середине озера коротышка Пинхас, как, набирая полные пригоршни воды, обливает себя не умеющий плавать Велвл, и над нами всеми полыхал небосвод, и легко, демонстрируя своё умение Всевышнему, летали деревенские ангелы - домовитые, благодушные аисты в своих черно-белых, сшитых Главным Портным смокингах.

Это была первая ночь, когда мы снова спали в постелях.

Еще рассвет не забрезжил, как запели петухи.

Господи, неужели так будет каждое утро - петушиное кукареканье, верещание аистов, теплая от снов подушка, желтая, как водяная лилия на поверхности озера, яичница на столе, яблоневая пурга за окном?

Но в полдень пришел хмурый хозяин, отозвал в сторонку Пинхаса и что-то прошептал ему на ухо...

- Хорошо, - сказал балагула.

Между тем ничего хорошего возница от него не услышал. Оказывается, в окрестностях Обеляй высадился десант - соседи, латыши-айзсарги, переодетые в форму энкаведистов, собираются выловить и перестрелять всех отступающих в одиночку красноармейцев, а с ними заодно и евреев.

- Но тут же Литва, - сказал сапожник Велвл.

- Сейчас ни Литвы, ни Латвии нет, ни Польши... - отрубил Пинхас.

- Но тут так тихо, - нетвёрдо возразил отец.

- На кладбище тоже тихо, - пробасил Пинхас. - Но там никто не живет.

- Куда же нам податься? - сдался отец.

- От Двинска недалеко и до России. Только там никто нас не тронет.

- А вы уверены? Было время, евреи оттуда бежали в Америку, - усомнился сапожник Велвл.

- Уверен, не уверен... - бросил Пинхас и вышел во двор.

Он запряг лошадь, потрепал ее за холку, наклонил к себе широкое, как лопух, ухо и что-то тихо и доверительно пробормотал. Может, благодарил гнедую, может, просил прощения за то, что досталась она не пахарю и не жнецу, а такому завзятому бродяге и беспризорнику, как он.

До Двинска было не близко, и Пинхас, желая сократить расстояние, решил двигаться не по большаку, а напрямик, по просёлкам, переправиться на пароме через реку и выйти к латышской границе.

- На пароме?.. - насторожился отец, не очень-то и суше доверявший. - А если паром не ходит?

- А если река высохла? - передразнил его возница. - В худшем случае вернёмся на большак. Но уж если повезет, то наша пешка пройдет в дамки.

- Мы с Эсфирью, пожалуй, останемся тут, - вдруг объявил Велвл. - Будь что будет... Я уже ни во что не верю. Стоит ли мотаться из страны в страну, чтобы сгнить где-нибудь на обочине. Сил больше нет.

- Велвл! - напустилась на него мама. - Ты как хочешь. Но Эсфирь и Мендель поедут с нами.

- Сил больше нет, - повторил тот и заплакал.

- Сейчас же прекрати! Мужчина ты или не мужчина? Чему детей учишь? - озлился и мой отец.

Обеляй мы покинули заполночь.

- Только бы не напороться на высадившихся латышей, только бы не напороться... - повторял Пинхас.

Время от времени он подкармливал гнедую, давал ей передышку, слезал с воза, закуривал и, окутанный махорочным дымом, молился, пытаясь заручиться защитой некурящего, милосердного Господа от айзсаргов. Но поскольку ни Всевышний, ни он сам толком не понимали, что такое айзсарги, Пинхас ограничивался самыми обиходными словами:

- Господи, защити нас от всех сволочей, от любой мрази - литовской, латышской и русской. Не дай погибнуть сынам и дщерям Израиля. Ты слышишь меня, Господи? Ведь в такой тишине и глухой слышит...

На исходе вторых суток нашего странствия в низине сверкнула незнакомая река.

Еще издали Пинхас увидел натянутый над водой канат и небольшой, сколоченный из сосновых досок паромик с сигнальным колокольчиком под крохотным железным куполом, смахивающим на шляпку лесного боярина - боровика.

К паромику сверху, с осыпавшегося утеса, вел выстланный валежником - видно, на случай дождя - пустой проселок.

Колокольчик молчал. Не видно было и паромщика.

Телега съехала вниз. Пригорюнившийся Пинхас огляделся, в сердцах сплюнул, но тут же взял себя в руки и что есть мочи закричал:

- Эй, кто-нибудь!

- Эй! - возопила тишина. - Э-э-эй!

И вдруг из кустов вылез какой-то верзила с распатланными рыжими волосами.

- Чего орешь? - широко зевнул он.

- Ты паромщик? - Пинхас подождал, пока он власть назевается.

- Я, - промолвил тот, не переставая зевать.

- Перевезешь на другой берег?

- Заплатишь - перевезу, - выкатилось у паромщика сквозь неодолимую зевоту. - Гони золото!

- Откуда я тебе его возьму.

- Еврей без золота - не еврей. - Верзила прикрыл ладонью рот, как булькающий чайник крышкой, и, подбирая штанины, зашагал к кустам.

- Постой! - закричал сапожник Велвл и стал сдирать с пальца обручальное кольцо.

- Только с одним условием - колечко наперед.

- Ладно, - выдавил сапожник.

- Что ты делаешь?! - ужаснулась мама.

Телега вкатила на настил; устав от дурашливых попыток надеть хотя бы на один из пяти своих корявых пальцев кольцо Велвла, верзила сунул его в карман штанов, дернул за проволоку сигнальный колокольчик, ржаво затренькавший в тишине, и паром со скрипом тронулся с места.

Когда паромщик вырулил на стремнину, в небе появился немецкий истребитель.

- Прямо на нас летит, - сказал отец и глянул вверх.

Не успел он от него отвести взгляд, как небо брызнуло пулями.

Самолёт то снижался, то взмывал ввысь. Казалось, пилот затеял с нами дьявольскую, доставлявшую ему удовольствие игру - он метил не в пассажиров, не в гнедую Пинхаса, а в натянутый над рекой канат, стараясь его перерезать и насладиться тем, как паром, подхваченный течением, начнёт относить вниз по реке; пули чиркали по настилу, по воде, по бокам парома, но лётчик не унимался.

Накрытые родительскими телами, мы с Менделем лежали под телегой, боясь пошевелиться.

Наконец затея немца удалась; неуправляемый паром стало быстро относить вниз по течению, и вскоре он причалил к берегу, на котором мужики вилами грузили на возы сухое, пряное сено.

Паромщик, босой, с закатанными штанинами, неподвижно лежал под замолкшим сигнальным колокольчиком, и по его небритому подбородку струилась тоненькая струйка крови; мой отец в поисках обручального кольца Велвла рылся в карманах его широких штанов; сапожника тошнило от страха, и он громко сблёвывал его в реку; Эсфирь судорожными поцелуями промывала глаза Менделя, а Пинхас сидел на корточках перед убитой лошадью и перебирал, как сломанные струны, ее мягкие, ещё живые волосы.

- Господи, господи, - приговаривал он. - В чём перед Тобой провинилась моя лошадь? В чём? В том, что ни одного светлого дня в жизни не видела? В том, что родилась не птицей, а лошадью?

Мужики, грузившие сено, побросали вилы, спустились по косогору к воде, перекрестились и, не проронив ни слова, зашагали к деревне. Через некоторое время они вернулись с лопатами и помогли Пинхасу зарыть гнедую в теплую землю; возница снял с нее сбрую; хомут и постромки отдал за труд добровольцам-могильщикам, а уздечку накинул себе на шею.

- А его?.. - стараясь не глядеть на убитого паромщика, спросила мама.

- Зароем и Йонаса, - прогундосил мужичонка с перевязанной щекой. - Свезём сено и зароем. Человека всегда легче, чем лошадь... Лошадь в костёле отпевать не надо... Взял и засыпал.

Пинхас не слушал его. С накинутой на шею уздечкой он молча стоял на краю могилы, вглядываясь в безразмерную яму, и вдруг под шлепки падающей глины начал читать поминальную молитву - кадиш.

- Что он делает? - ужаснулась богомольная Эсфирь и шепнула мужу: - Господь запрещает читать по лошади или по другим животным кадиш.