Записки библиофила. Почему книги имеют власть над нами - Эмма Смит

Книжность – это и загнутый уголок страницы, и корешки книг, аккуратно расставленных на полке. Мы ощущаем книгу, когда отдаем предпочтение прошитому, а не склеенному блоку, из которого рано или поздно начнут выпадать листы, когда покупаем коллекционное издание или видим знакомую с детства обложку любимого произведения в каком-нибудь букинистическом магазине или когда с фотографической точностью вспоминаем иллюстрацию, фразу или ссылку слева на развороте, ближе к концу. Книжность – это возможность вспомнить «запах» любимого рассказа, вспомнить, каков он на ощупь, а не только кто и что в нем делает. Книжность не проясняет книгу и не передает ее содержание; она делает книгу более «плотной», более реальной, более материальной. «При обычном чтении, – пишет Гарет Стюарт в своей работе, посвященной тому, как книги становятся произведениями искусства, – книги до определенной степени распыляются вниманием». Долой обычное чтение! «Портативная магия» бросает вызов нематериальности, напоминая нам, что чтение всегда связано с восприятием нами книги и неотчуждаемой от нее книжности.

Да, книжность – неотъемлемая часть чтения, хотя часто мы и не осознаем этого. Мы все отмечаем размер и вес книги, текстуру бумаги, вид шрифта. Мы знаем, как обращаться с книгой, чувствуем, насколько туг ее переплет, понимаем, нужны ли нам обе руки, чтобы держать ее открытой. Мы смотрим на обложку и догадываемся о содержании книги, мы знаем, что на корешке у нее трещина, что суперобложка изрядно потерта, что на темном матовом покрытии остаются отпечатки пальцев (как на книгах Penguin Classics: на вас-то я сейчас и смотрю). Мы можем тщательно проштудировать ее, обозначить свое присутствие отметкой, сделанной ногтем, загнутым уголком, шелковой ленточкой-закладкой, билетом на поезд, открыткой, засушенным между страницами цветком. Многогранность материальности книги позволяет нам использовать ее и для других целей: как блок для йоги, упор под дверь (чтобы не закрывалась), мухобойку, пресс для засушивания цветов, тренажер для сохранения осанки. Нам знаком ее запах: химические «нотки» чернил или отбеленной бумаги, еле ощутимый аромат человеческого прикосновения. Ученые разработали целый спектр ароматов для исторических книг: тут вам и миндаль, и носки не первой свежести, и дым, и уксус, и плесень (а кстати, если вам вдруг понадобилось избавить книгу от нехорошего запаха, скажем сырости или сигарет, положите ее в герметичную коробку с чистым наполнителем для кошачьего лотка); парфюмеры не раз пытались передать в своих творениях запах книг, от Demeter Fragrance Library: Paperback до Biblioteca de Babel Fueguia 1833 («ноты старых, пожелтевших от времени страниц, переплетов, отполированного дерева книжных шкафов»).

Все эти разновидности восприятия и тактильных ощущений зависят от облика конкретной книги, оказавшейся у вас в руках. Вот почему покупка нового издания горячо любимой книги – всегда немного отчуждение, если не предательство. Хорхе Луис Борхес, аргентинский писатель и литературный критик, весь труд которого связан с воображаемыми книгами, историями и невозможными библиотеками, заявлял, что интеллектуально не заинтересован «в физических аспектах книг». И все-таки в своих «Автобиографических заметках» он тепло вспоминает, что для него значило одно из изданий «Дон Кихота», книги, которую он изучал всю жизнь:

До сих пор помню красные томики с золотым тиснением издательства «Гарнье». В какой-то период отцовская библиотека была разрознена, и когда я прочитал «Кихота» в другом издании, у меня было чувство, будто это не настоящий «Дон Кихот». Позже один из друзей подарил мне издание «Гарнье» с теми же гравюрами, теми же примечаниями и с теми же опечатками. Все эти элементы для меня – часть книги; именно таким вижу я настоящего «Дон Кихота» [4].

Да, эмоции зашкаливают, когда речь заходит о книгах и отношении к ним: выложив в соцсети фотографию толстого тома, разрезанного пополам, чтобы его было удобнее носить с собой, один человек тут же заработал прозвище «книгоубийцы». Спросите любую группу читателей о привычке делать заметки на полях своих книг или писать на них свое имя, и вы получите целый спектр твердо отстаиваемых мнений. Трудно представить, какой еще неодушевленный объект может возбуждать такие страсти. В 1644 году, по поводу ареста книготорговца Джона Лилберна за ввоз в страну подрывной литературы, Джон Мильтон, «в защиту свободы печати от цензуры», написал трактат «Ареопагитика», где были такие слова: «Книги – не мертвые совершенно вещи, а существа, содержащие в себе семена жизни» [5]. Жизнь в той же степени присуща их физической форме, в какой и метафизическому содержанию. И, как следует из этой широко известной фразы Мильтона, книжность – далеко не только удовольствие, доставляемое потребителю: далее мы увидим, как книги замещают собой человека-читателя, принимают на себя наказания, предназначенные ему; его нравственное вырождение, его падения. Материальность книг ставит их в центр серьезных споров о справедливости, свободе и культурной ценности.

Признание книжности требует от нас противиться их идеализации. Книги изумляют, увлекают, открывают для нас воображаемый мир – но иногда шокируют, тревожат и приводят в ярость. Точно так же, как в волшебной книге, с которой мы начали, их смыслы, формы и последствия не простодушны, не сентиментальны и не всегда приятны. Книги в обложках из человеческой кожи, о которых мы поговорим в главе 13, уж никак не согласуются с любовью к ним, или библиофилией; рассказывая о насильственном крещении в пуританской Новой Англии (глава 15), мы воспринимаем книгу как морально скомпрометировавшее себя орудие колониальных завоеваний. Не все книги похожи на «Очень голодную гусеницу» (популярную в Америке детскую сказку), хотя то, что физически она предназначена для игры, тоже несколько настораживает. Сначала Эрику Карлу предложили написать о червячке Вилли, который прогрызает книжные страницы, и это придает «Очень голодной гусенице» символичности: охотно заглатывается не какая-нибудь экзотика (или то, что мне казалось экзотикой в 1970-х годах) – соленья, арбуз, салями, вишневый пирог, – а сама книга. Аллегория чтения, придуманная Карлом, ясно говорит, что жадное поглощение книг может довести нас до расстройства желудка.

Часто книги о книгах излучают светлую ностальгию о детском чтении, или становятся хроникой дружбы длиной в целую жизнь с какой-нибудь горячо любимой книгой, или рассказывают о хитроумных трансформациях канонического текста во времени и пространстве массовой информации. Иначе говоря, книги в таких книгах предстают вместилищами вымышленных слов, людей и идей, а не особенными рукотворными объектами, передающими свои собственные смыслы, которые влияют на читателей, подпадая, в свою очередь, под влияние последних. Более того, книги о книгах, как правило, пишут о том, как хорошие книги формируют вдумчивого, разборчивого читателя с творческим взглядом, а не о том, что существуют опасные книги с потенциально зловредными воздействиями. Материальные