Заложник - Виктор Егоров

Юсуф пытался было возразить, но Анатолий Максимович на этот раз действительно рассердился.

– Держи повод, говорят. И со старшими не спорь. Марш на дорогу. – И, тяжело ступая, Волков полез в самую середину лужи. Старик, что-то объясняя, хватался то за ярмо, то за скользкие от грязи деревянные колеса.

Не обращая на него внимания, Волков чуть присел, пошире расставив ноги, взялся за скособочившийся короб – даже под гимнастеркой было видно, как вздулись, закаменели могучие мышцы. «Ну мертвая!» – прикрикнул он на самого себя, и медленно, по сантиметру, повозка стала подниматься. Еще усилие, еще… с чавканьем, бульканьем провернулись колеса, налегли на ярмо почуявшие подмогу буйволы, арба двинулась вперед.

– Ай, пехлеван, аи яхши, пехлеван! – повторял, разводя руками, старик. А Волков, мрачный и сердитый, уже шагал обратно, недовольно бурча себе под нос:

– Придешь в управление в таком виде, так и на «губу» недолго.

Подгоняя коня, чтобы наверстать потерянное время, Анатолий Максимович надолго замолчал, раздосадованный тем, что перемазался действительно изрядно, и тем, что начало следствия было не слишком обнадеживающим.

Сын семиречевского казака, прирожденного следопыта и страстного поклонника сокольской гимнастики, Волков пошел в отца, как говорится, и статью и привычками, так что на юрфаке прославился как гиревик и борец. Он и в органы-то был приглашен по рекомендации одного из своих товарищей по республиканской сборной, в большей своей части укомплектованной динамовцами.

Но хотя именно спортивные навыки в наибольшей мере способствовали всем успехам Анатолия Максимовича на служебном поприще, в том числе и тем, которые требовали отнюдь не голой силы, а сообразительности, быстроты реакции, внимания, находчивости, недовольный собой, он не мог быть по отношению к самому себе справедливым и скакал молча, нахлестывая уже взмокшего жеребца.

ГЛАВА III. ОЧЕНЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ СЛУЖБА

Прогрохотав колесами по стыкам станционных стрелок, поезд набирал ход. Осталась позади долина Куры. Террасы, выстланные выгоревшим покровом осенних трав, постепенно повышаясь, стали уходить на север к самому горизонту. А где-то далеко, уже за его волнистой линией, проступали в предвечерней дымке сизые угловатые очертания вершин и облачно-белые шапки снегов Кавказского хребта.

Анатолий Максимович, известный в управлении своей деловитой методичностью, на остановке накупил газет и теперь прочно погрузился в чтение телеграмм ТАСС. Юсуф молча сидел, глядя в окно, за которым промелькали знакомые места – родина отца. Юсуф не был здесь с раннего детства. Он вспоминал о судьбе отца – рабочего нефтяных промыслов. Мешади Самед, искалеченный приводом в мастерской и вышвырнутый владельцами без копейки пособия, несмотря на увечье, трудился до конца своих дней. Он никогда не пытался понять, почему так жестоко обошелся с ним единоверец – промысел принадлежал известному нефтяному магнату Тагиеву, – но не роптал на судьбу.

Товарищи собрали немного денег, собирали тайком – в 1911 году это было делом рискованным, того и гляди попадешь в черный список, а то не мудрено угодить и в тюрьму. Мешади Самед перебрался в Баку, оборудовал маленькую слесарную мастерскую и зажил обычной жизнью городского ремесленника.

Юсуф родился за год до всех этих событий и хорошо помнил до уголков прокопченный полуподвал, верстак, заваленный рухлядью, вечное гудение паяльной лампы, большую жестяную вывеску мастерской. Эта вывеска была, пожалуй, одним из самых ярких воспоминаний его детства, потому что рассматривал он ее часто и подолгу. На бледно-голубом фоне из-под кривобоких керосинок, кувшинов с носиками, похожими на лебединые шеи, и пузатых купеческих замков проступали кисти винограда, румяные лепешки, шампуры с аппетитным шашлыком. Вывеска прежде украшала вход в какой-то духан, а потом была переделана художником из спившихся семинаристов.

Доходы от мастерской были более чем скромными, соседи именовали ее владельца «почтенным Мешади Самедом» больше из вежливости. Но как бы то ни было, четверых детей он вырастил и даже, осуществив свою давнюю мечту, послал старшего сына в духовную школу – медресе. Но долго проучиться Юсуфу не пришлось.

Мешади Самед был простым, работящим, честным человеком, далеким от какой бы ни было политики. Но, верный лучшим традициям своего народа, он знал, что за добро надо платить добром, даже если цена ему окажется очень высока.

Это случилось в 1920 году, когда в Баку во второй раз вошли англичане. Однажды вечером глухую тишину Шемахинки, на которой жили Мехтиевы, нарушила злобная скороговорка перестрелки. Она длилась недолго, меньше минуты; а немного спустя в ставню постучали торопливо, тревожно.

Ковыляя на своей деревяшке, Мешади Самед поспешил к окну.

– Кто там?

– Открой, Самед. Это я, Гордеев Николай. Помнишь Сабунчи, промысел?

– Николай? Друг в дом – радость дому. Сейчас, дорогой, сейчас, только вот лампу…

– Света не зажигай. И скорее!

Издалека донесся остервенелый, захлебывающийся лай собак. Мешади Самед распахнул дверь. В проеме показалась темная фигура, послышался торопливый шепот. Сгорающий от любопытства Юсуф с трудом разбирал обрывки фраз.

– Гонятся… Очень важно… Спрячешь… А если меня… отдашь сверток тому, кто придет от Николая.

– Заходи в дом, – твердо сказал отец. – Как можно? Ты же ранен? Спрячешься во дворе.

– Нельзя, Самед. Всю семью вырежут. Рана легкая, уйду, не поддамся. Рисковать нельзя. Спрячь и закрывайся.

Гордеев исчез. Мешади Самед быстро проковылял в угол, где спали ребятишки, тронул за плечо Юсуфа.

– Не спишь?

– Нет, отец.

– Возьми это, – он сунул в руки мальчику небольшой, туго обтянутый липкой от смолы парусиной сверток с какими-то бумагами. – Беги на задний двор и спрячь получше, дальше от дома. Быстрее. Пока в доме будет кто-то чужой, не возвращайся. А если меня… уведут, отдашь пакет тому, кто придет от Николая. Понял?

– Да, отец.

Через несколько минут, когда Юсуф уже карабкался по столбу, поддерживавшему общественную голубятню, на углу другого переулка, под окнами Мехтиевых, залилась лаем ищейка, в дверь застучали рукоятками маузеров.

– Иду, иду, уважаемые! Не стучите так сильно, напугаете соседей! Я уже, уже иду! – нараспев выкрикивал Мешади Самед, неспешно разжигая керосиновую лампу. Но отворить дверь ему не пришлось. Ветхий запор не выдержал, в комнату ворвались трое полицейских. Английский офицер, командовавший облавой, и сипаи – проводники с собаками остались на улице.