Мастер-класс - Лада Исупова

Я, конечно, предупреждала, да и педагог предупредил, что они у нас кривенькие-косенькие, не классические танцоры, а в основном танцоры модерна, которым по программе положено заниматься классикой, и что ловить ей там некого, кроме, пожалуй, одного, но ему можно и так позвонить, не теряя времени на просмотр. Но вагановские, они ж чужим словам не верят, им нужно своими глазами посмотреть, поэтому договорились о встрече.

Чтобы ее визит не выглядел как смотрины, она пришла якобы познакомиться с нашим педагогом и позаниматься. Встала она, как положено гостям, в дальний угол, никто на нее внимания не обратил, и урок начался…

Играю.

Настроение хорошее. Шутка ли – подружка на урок пришла? С ней и похихикать можно, и музыкой побаловать узнаваемой, поболтать потом, да и вообще. Минут через десять замечаю: что-то я ошибок много делаю, наспотыкалась столько, сколько за месяц не бывало. Странно… Начала к себе прислушиваться, ошибки на ровном месте обычно бывают от волнения, но с чего мне волноваться? Ничего нового не происходит – Катю я давно знаю, ей, как педагогу, уроки тоже играла, ее присутствие меня беспокоить не должно… Может, это я просто расслабилась, от предвкушения? Так, не дело это, нужно срочно сосредоточиться, посерьезнее надо, и, выкинув из головы постороннее, впиявливаюсь глазами в педагога, мобилизовываюсь. И вот тут началось: стала лепить ошибку на ошибке, путаться, вообще не понимаю педагога, что это?

Простые вещи еще идут, что происходит? Стараюсь, как студентка перед госкомиссией, а только хуже и хуже. И, наконец, доходит: он ее боится! Всерьез! Я его вообще не узнаю – голос, манера, ведение урока, задает какие-то немыслимые навороченные комбинации, ему не свойственные, сложность на зауми, поэтому музыка на это и не ложится. И ко всему прочему его напряжение передается мне, ведь, когда играю – я точный слепок, эмоциональный скан преподавателя, материализую его желания и эмоции. Вот вам и пожалуйста! Заодно вспоминаю, что с утра его не узнала: испокон веку он ходит на занятия, как Спартак, – полуголый, а сегодня явился одетый, в мужских штанах – другой человек.

Так… Срочно надо от него «отключиться» и работать в автономном режиме, а то совсем все завалится. Пусть там творит свое, что приготовил, а я буду играть, не глядя на эти художества, авось продержимся. И правда – полегчало.

Урок идет своим чередом, маленько наладилось.

Как правило, студенты начинают заниматься одетые, а потом постепенно раздеваются… и когда сорокалетняя Катя сняла свою огромную кофту, а там вагановская спина, народ стал на нее немножко коситься: кто это?

А никто. Занимайтесь – не отвлекайтесь.

А уж как стали медленно ноги поднимать, двадцатилетние уже медленно подняли и медленно опустили, а у нее нога, совершенно независимая от тела, еще плывет навееерх, а потом так же медленно вниииз, и ни один мускул не шелохнется на лице, и студенты уже заняты не собой, а выискивают ее отражение в зеркалах, и тихий шелест по классу: «Кто это? Кто это?!»

Классический урок делится на три части: станок – делают упражнения, держась за палку (станок), середина – упражнения в центре зала и диагональ – беготня и большие прыжки по диагонали зала, самая бурная часть. Катерина отстояла станок, немножко середины и тихонечко села на стульчик рядом со мной – начались смотрины.

Пошли мелкие прыжки, студенты забегали-запрыгали, работаем, я сосредоточенно слежу за классом и вдруг улавливаю за собой какие-то похрюкивания. Глянула – Катя то ли сморкается, то ли чешется, ладно, играю дальше.

Шум нарастает, урывками приглядываюсь – она давится от смеха, плечи вздрагивают. (Потом, после урока на мое «Ты что, совсем уже?!» она извинялась, мол, такой уморы и таких парней она никогда не видела, «Трокадеро» [2] по ним плачет.) Играю, на нее зыркаю, она стала подвывать, глазами на некоторых показывает, а чего мне на них смотреть?! Я что, их первый раз вижу? У меня иммунитет.

Они танцуют лицом к нам, косятся уже, у Катерины тушь по щекам течет. В паузу бросаюсь к сумке на предмет салфетки – нету, только старая, не выкинутая вовремя (пыль протирала), Катя с радостью хватает и, подвывая, шумно в нее сморкается. Играю все громче, прошу, чтобы перестала смотреть на зал, она падает лицом в колени и начинает глухо хрюкать оттуда, мы переругиваемся – я сквозь зубы шиплю на нее, она охает, со стороны кажется, что у нас междусобойчик, хотя педагог, конечно, догадался, в чем дело.

А когда мальчики побежали по диагонали на нас, Катерина вдруг встала со стула, ну переклинило человека, бывает, опустилась на колени и, причитая, отползла за меня. Села в угол на пол и зарыдала.

Я думала – помру. Стараясь это заглушить, играю, да нет, не играю, а бьюсь в падучей о клавиатуру, удваивая октавами все, что в состоянии удвоить, добавляя демоническое тремоло в левой, а это ж маленькие прыжки, там демоническое совсем ни к чему, но я наяриваю, пошире приподняв и растопырив локти, потому что на мне шаль, и я пытаюсь загородить угол, в котором колотится подруга, левую ногу ставлю на правую педаль, а правую отставляю подальше, чтобы занять побольше места.

Наконец она потихоньку успокаивается, класс переходит к большим прыжкам, а они – это цель, собственно, визита. Тогда она неимоверным волевым усилием берет себя в руки и, собрав с пола всю пыль, выбирается из угла и пристраивается обратно на стульчик. Смотрит аккуратно, выборочно, не на всех, настороженно прислушиваясь к своему организму – как бы опять не всколыхнулось.

И был в том классе один танцор. Выучка у него была так себе, но данные! И это при совершенно небалетном телосложении: коренаст, широкоплеч, даже приземист, никаких удлиненных рук-ног; он был не принц, а воин, классический Отелло. Когда занимался с открытым торсом (чего больше никто себе не позволял), он, единственный чернокожий, выделялся на фоне субтильных парней, властно рассекая воздух своим точеным телом, напоминая мятежного демона, случайно залетевшего в чужие края. Нрава был заносчивого, высокомерного, глядел свысока. Есть в балете традиция: по окончании класса все во главе с педагогом делают реверанс, аплодируют, а потом на секунду подходят к роялю поблагодарить пианиста, этот же не подходил никогда – «не царское это дело». Ну и я не замечала его существования, а вот тут нужно пояснить.

Концертмейстеры, как и балерины, бывают разные. И некоторые умеют «играть под ногу»: у каждого танцора индивидуальные способности – физические данные, дыхалка, музыкальность, техника и плюс к этому состояние на данный момент, поэтому, когда танцор, например, прыгает, даже если и «в музыку», то его «взлет» не всегда попадает идеально в ритм, на мизерно-маленькую долю, но различие будет. В зависимости от сиюминутной формы ему будет удобнее так или иначе. Если эта разница большая – мы говорим об отсутствии мастерства или музыкальности. Поэтому танцору нужно «догнать» время, которое он упустил, и наоборот. И вот тут помогает пианист (на спектакле – дирижер), идеально следуя за танцовщиком, он подчиняет музыку его танцу, сокращая и подгоняя; где надо – поднимая его в воздух, где надо – давая ему больше времени на разбег или отдышаться, причем делает свое дело мастерски, и выглядит это не так, будто поддавший музыкант маленько потерял ориентацию, а как будто блестящий танцор идеально вписывается в роскошную музыку, рождая ее своим телом. Толковый концертмейстер может вытащить на себе солиста, помогая ему в нужных местах и прикрыв просчеты, равно как и зарубить на корню хорошее выступление, ибо не родился еще тот танцор, который может вписаться в пируэт, если пианист этого не хочет.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});