На поле жизни - Василий Брусянин

Не жажда жизни отталкивала её от порога смерти, а какая-то страшная злость на себя, на «них», на всех, на всех… Жилось скверно, а она вот назло всем не хотела умереть. Ей хотелось жить ради этой скверной жизни, ради мук и отчаяния… Самоубийство ей казалось чем-то маленьким и слабеньким, и это слабенькое было в её воле, а ей хотелось чего-то другого, большого и сильного, с чем бы можно было побороться…

Часто в приливе тоски она говорила Михайлине:

— Уеду к себе в деревню и выйду замуж.

— Что же в этом хорошего?

— Хорошего немного, а так… Всё-таки что-то будет своё: муж, коровы, ягнята… Потом пойдут дети…

Она говорила и не верила в исполнение того, чего хотела. Да она даже и не хотела ничего этого.

— Я не поеду в деревню, — с упрямством в голосе продолжала Михайлина. — В прошлом году вот ездила, и ничего хорошего из этого не вышло — разругалась с отцом и уехала… Всё равно, мне не вернуться в деревню — не могу. А вот удастся схватить какого-нибудь молодчика, вроде купчика…

— Ты думаешь схватить его, а он тебя схватит, помнёт-помнёт в руках-то как катышек чёрного хлеба да и выбросит за окно.

— Пока молода, не выкинет: одурачу, зацелую, заласкаю, а потом — наплевать!.. Выбрасывай… Хоть день, хоть месяц так поживу!..

Подруги долго молчали, обдумывая свои думы. Михайлине представлялось будущее, о котором она мечтала, а Мирову снова тяготили мысли и думы, в которых она никак не могла разобраться.

— Дура я была! — минут пять спустя говорила Мирова. — Надо бы мне было тогда к Петровскому ходить: хороший он был, книжки у него читали, барышни к нему ходили, настоящие барышни. Потом он со студентами знакомство свёл… Как они жили! Все вместе книжки читали, вместе на взморье на лодках катались!..

— А потом их всех вместе и сцапали! Чего же тут хорошего-то!? — энергично возразила Михайлина.

— Что ж что сцапали — пусть цапают!.. А теперь лучше: всё равно в больницу попала да вот тут и сгнию заживо… Никогда я себе не прощу этого!.. А как он просил, звал…

— Кто он, Саша?..

— Петровский… Одно время мы с ним были в дружбе и как-то раз в белую ночь гуляли по набережной. Он что-то всё хмурился и молчал, мне тоже не по себе было. — «Отчего, — говорю, — вы такой невесёлый? Может, из дома что-нибудь дурное пишут?» — «Дома, — говорит, — плохо, да и здесь нехорошо». — Смотрю я на него, а у него в глазах темно. Помолчали мы немного, а потом он и говорит: «Вся жизнь плохо устроена, и во всём мы виноваты сами. Надо нам всем быть другими: а то, что нам дают, то мы и берём, а дают-то всё отбросы. А надо брать человеку то, что надо настоящему человеку»… Посмеялась я над ним, да и спрашиваю: «А что, — мол, — разве мы с вами не настоящие люди?..» — «Нет, — говорит, — не настоящие… Мы, — говорит, — с вами только обыкновенные люди»…

— Обыкновенные… Вишь ты, а ему необыкновенным захотелось быть! — неожиданно прервала рассказ Мировой Михайлина. — Взял бы он нос себе краской вымазал или ещё что-нибудь… Вот и был бы необыкновенный…

— Ты, Михайлина, глупостей не говори! — оборвала её Мирова. — Ты никогда не услышишь того, что он говорил мне тогда. Он мне показал необыкновенных людей. Позвал он меня к себе в субботу после работы. Прихожу, а он сидит у окна с одним своим товарищем, Трофимовым он, кажется, прозывался. Сидят они и газету читают. Петровский ласково встретил меня и чаем угостил. Сидим мы втроём, и вдруг звонок. Приходит студент один, высокий такой, а с ним барышня, хорошенькая… курсистка… Поздоровались мы все, потом пили чай, а студент всё говорил и говорил… А потом мы все поехали на взморье, сели в лодку да и далеко уехали!.. Долго мы катались на лодке, пели песни, говорили. Студент прочёл какую-то маленькую книжечку, да только я что-то мало поняла его. А когда мы с Петровским пошли домой, он и говорит: «Вот, — говорит, — это и есть необыкновенные люди; вы, — говорит, — Александра Васильевна, слушайте их, дурному не научат». — «Да я, — говорю, — что-то плохо их поняла». — «Ничего, — говорит, — потом будете понимать, мы с Трофимовым так же начали».

— Ну, что же, а потом ты этих необыкновенных-то встречала? — спросила Михайлина, которой рассказ подруги показался неинтересным и утомительным.

— Потом никогда с ними не встречалась и к Петровскому не заходила. В это время как раз у нас с приказчиком любовь-то и началась. На взморье-то мы тоже ездили, да только всё вдвоём да вдвоём… Так вот с Петровским-то я и рассталась… А как хорошо было!

— Что же хорошего-то? Ведь всех их нет теперь… Ты сама же говорила, — с раздражением в голосе говорила Михайлина.

— Да и любви-то моей нет! — тихо, точно нечаянно обронив слова, проговорила Мирова и опустила глаза.

IV

Сидя на своей койке с руками, сложенными на коленях, Гундобина внимательно прослушала всё, что говорилось Мировой и Михайлиной. Порою ей хотелось подойти к ним и вступить в разговор, но потом она быстро отказывалась от своего решения.

Несмотря на сходство положения больных одиннадцатой палаты, работницы с табачной фабрики всё же держались обособленно, и Гундобина почему-то побаивалась Мировой, на лице которой всегда лежала какая-то сосредоточенная серьёзность, а в глазах — холодность. Но этот подслушанный разговор как-то особенно взволновал Гундобину, точно она и сама принимала в нём живое участие.

Она встала и перешла на койку Михайлины. Работницы молча переглянулись.

— А вот когда я впервые приехала в Петроград, — нетвёрдым голосом начала Гундобина, — и поступила на место, мне тоже одна барышня давала книжки читать. Хозяйская барышня, Софья Абрамовна…

— А где ты научилась читать-то? — резко оборвала её речь Мирова.

— В Новгороде… Я в школе училась четыре года, и мне дали похвальный лист.

Мирова с недоверием посмотрела в глаза Гундобиной, зная, что «эти расфуфыренные» любят прихвастнуть. И она спросила:

— А какие же книжки-то тебе давали читать?

— Разные. Разве запомнишь?.. Бывало, придёт к нам в людскую комнату барышня Софья Абрамовна и позовёт меня к себе. Уж она говорит, говорит, а потом даст книжку и велит прочитать, а когда прочитаешь — просит рассказать, поняла ли я что… Только вот барыня у нас была сердитая и, бывало, всё делала выговор Софье Абрамовне, зачем та возится со мною. А барышня наша тоже с норовом была, и начнут они спорить: кричат, кричат!.. Тут ещё молодой барин придёт, в юнкерском училище он тогда был, и примутся они с барыней над Софьей Абрамовной насмехаться…

— А богатые у тебя господа были? — спросила Михайлина.

— Богатые, в бельэтаже жили, квартира в восемь комнат была… Свои лошади тоже были…

— А красив был молодой-то барин? Юнкер-то? — не унималась Михайлина.

— Красивый, — ответила Гундобина и немного замялась, — потом он в офицеры вышел и уехал куда-то.

— Поди ты, Серафима, и плакала же по молодом-то барине? — вдруг неожиданно для всех спросила Надька Новгородская, которая всё время разговора сидела на подоконнике и внимательно смотрела на улицу, в щель, приспособленную пальцами в слое белой краски стекла.

— Что же мне по нему плакать-то? — немного оправившись от смущения, спросила Гундобина.

— Когда красивый мужчина уезжает — всегда надо плакать! — с усмешкой вставила Надька Новгородская. — Я тоже по своём купчине вот как плакала — коровой ревела!..

К Надьке Новгородской подошла Маша Маленькая, опустилась руками на её колени и припала к стеклу. Обе они долго смотрели в щель, обмениваясь шёпотом какими-то игривыми замечаниями.

— Мотри-ка ты, Серафима, жила с этим юнкером-то? — прошипела своим скрипучим голосом Худышка и обдала Гундобину насмешливым взглядом.

Гундобина молчала, опустив глаза.

— Уж очень ты мало о нём говорила: мотри-ка, жила! — продолжала Худышка, разозлённая молчанием Гундобиной.

— Ну, что же — жила, так жила? А тебе-то что за дело, ведьма хрипатая! — вспылила Гундобина и поднялась с койки.

По её лицу разлился румянец негодования, глаза сверкали злобой.

— Мне, конечно, что за дело… А уж если жила, так с этого и начинай…

Гундобина с негодованием посмотрела в сторону Худышки и молча вышла в коридор.

— Не любит девка сознаться, с кем и когда жила… Святошей притворяется, — шипела Худышка. — Ну, да знаем мы, у Прасковьи Ивановны живёшь, так нечего тут тень-то наводить…

Худышка была уверена, что ушедшая Гундобина не слышит её сентенций, но всё же говорила, потому что в эту минуту ей хотелось говорить кому-нибудь что-нибудь неприятное и скверное. Она нередко делала так и, поругавшись и позлорадствовав, чувствовала себя удовлетворённой.

Почти все больные одиннадцатой палаты ненавидели Худышку, и между нею и другими девушками нередко происходили споры и ссоры. На этот раз не утерпела Мирова и, грозно глянув в сторону злой женщины, дерзко проговорила: