Тир-на-нОгг - Дейв Хатчинсон

x x x

Я работал над аудиовизуальной штуковиной по истории Евразии с группой пятого курса, когда появилось создание с загаром заядлого серфера. Оно встретило меня в офисе декана с выгоревшими от солнца волосами, в костюме от возрожденного Армани и с мягким средне-атлантическим выговором корпоративного юриста. Оно искало моей помощи.

Или, точнее, его наниматели искали моей помощи. Пропала важная составляющая исследовательского оборудования корпорации и они думали, что я могу оказаться в состоянии помочь вернуть его обратно. Прямо тогда законник не пожелал рассказать, какая именно это была составляющая оборудования, однако сказал, что он уполномочен предложить мне плату в обмен на услуги, независимо от того, найдется она или нет. Он предложил мне самому выбрать валюту. Плата в восемь-десять раз превышала мою годовую.

Что ж, в подобных ситуациях в голове проносятся всевозможные моральные соображения. После того, как проверишь корпорацию, и удостоверишься, что она вовсе не какое-то диковинное чудовище, начинаешь взвешивать тесную квартирку в Уолтенстоу против ранее гипотетического дома с тремя спальнями в Хардфордшире. Невероятно, но вам при этом виден свет в конце туннеля. Поэтому подписываешь там, где сказано, на восьми экземплярах, потому что если не понимаешь, как именно тебя хотят использовать, то это не имеет никакого значения. Они же в любом случае заплатят.

А потом они, конечно, сказали, какая именно часть оборудования пропала, что у этой части густые волосы, мидлендский выговор вроде вашего собственного, и что эта часть привыкла рассказывать самые гнусные ирландские анекдоты во всем Лондоне. А тогда уже слишком поздно отступать. Вы пали жертвой собственной жадности.

x x x

Емкость для антисептика в отеле была с круглым железным смотровым люком примерно с полметра в поперечнике, державшимся двумя дюжинами болтов с шестигранными головками. Она торчала из земли на задах сада на верхушке секции трубы, выступающей примерно на фут. Много лет назад в те школьные поездки мне нравилось ходить сюда, сидеть на люке и смотреть вниз на долину. Я приходил сюда в тот самый день, когда мы прибыли с Бенедиктой, когда я еще устраивался на месте и приводил в порядок свои воспоминания. Бенедикта бросила на емкость с хлоркой лишь один взгляд, пробормотала что-то вроде "технология третьего мира", и усмехнулась маленькому конвертеру метана, прикрепленному болтами к смотровой трубе. Я часто ходил сюда, что устраивало Бенедикту, потому что она всегда знала, где меня найти.

Отель так солидно выстроен из гранита, что кажется, что он высечен прямо из склона горы. Как и его хозяйка, миссис Ламонт. Существует и мистер Ламонт, низкорослое темнокожее создание, но он появляется только после наступления ночи, когда его можно найти на высоком табурете в баре, ласкающим весь вечер единственный бокал простого мальта. Его жена, однако, плывет по комнатам и по темным коридорам с шотландскими обоями со всем тяжеловесным величием галеона под полными парусами. Она говорит на диалекте, который Бенедикте не удалось определить. Собственно, я тоже не смог, но я не склонен к тому, чтобы Бенедикта это узнала. Когда миссис Ламонт разговаривает со мной, я киваю, как мне кажется, в нужных местах, и надеюсь на лучшее.

Здесь все еще есть маленькая комната, называемая "телевизионной", где по вечерам мы сидим с четырьмя-пятью другими гостями вокруг устаревшего Панасоника Голостар, у которого имеется номинальное разрешение по оси Z, так что все фигуры кажутся блекнущими в каком-то четвертом измерении. Бенедикта настаивает, чтобы мы смотрели программы новостей на случай, если я замечу что-нибудь, что даст ключ к местонахождению Хея, но мы видим только сообщения о бесконечных детских грабежах и поджогах в центрах городов севера.

Каждый вечер я звоню после новостей жене, и каждый вечер она спрашивает, когда я вернусь домой. И каждый вечер я даю ответ, что дала мне Бенедикта, когда я задал ей тот же вопрос. Я вернусь домой, когда мы найдем Хея. И каждый вечер в голосе своей жены я различаю глухую тишину заброшенности.

x x x

Даже в шестнадцать лет, неуклюжий и воочию состоящий всецело из прямых углов, он обладал целым зверинцем жутких энтузиазмов, от кварцевых часов до кельтских легенд. Как-то вечеров в этой самой "телевизионной" комнате, где я и Бенедикта ныне смотрим новости, мы с ним засиделись допоздна с нашими первыми сигаретами в мерцании цветного телевизора Сони, чья горизонтальная развертка непрерывно дергалась, и он рассказал мне историю Кухулина.

Кухулин - величайший из кельтских героев. В последней своей битве, смертельно раненый, он привязал себя к столбу, чтобы умереть стоя, с мечом в руках. Никто не отваживался подойти к нему близко, пока ворон не уселся ему на плечо, и Кухулин отправился в Тир-на-нОгг.

"Тир на что?", закашлялся я.

"Тир-на-нОгг", повторил он. "Страна Юности. Кельтская Валгалла, куда уходят герои." Он смотрел на меня печально. "Единственная проблема в том, что надо быть мертвым, чтобы можно было пойти туда." Он затушил сигарету, рассеянно отгоняя дым ладонью и глядя в телевизор. "Не уверен, что мне это понравится."

x x x

Вообще говоря, именно интерактивы привели его к искусственному интеллекту. Он никогда ими не был удовлетворен. Он вечно твердил, что персонажи в программах не являются по-настоящему автономными. Они действуют по фиксированному набору логических правил, и любой достаточно смышленый, чтобы вычислить эти правила, может всегда победить в игре. В настоящем интерактиве, говорил он, персонажи были бы нелогичны, ограниченны, жадны, боязливы, попросту глупы. Другими словами, это были бы реальные живые люди.

Поначалу у него была маленькая консоль Телефункен, которая представляла собой индукционный шлем для передачи нейральных импульсов компьютера в мозг. Позднее, когда начали приходить деньги, он слетал в Базель и сделал постоянный параллельный разъем, установленный в основании черепа, поэтому ему больше не требовался индукционный шлем, однако он все еще находил самые замысловатые интерактивы несколько простецкими. Он вечно твердил, что хочет написать совершенный интерактив, что-то воистину сильное.

К этому времени неуклюжий неприкаянный подросток переживал поздний расцвет, превращаясь в высокого, симпатичного, самоуверенного молодого человека, ставшего знаменитым в двадцать пять лет своими тезисами о машинном разуме. Его называли "новым Тьюрингом", полиматом выдающихся способностей, а все, что я мог сделать - это подкрасться к нему сзади и воткнуть альпеншток в чертову розетку в его затылке.

Он засмеялся: "Тебе действительно не хватает воображения."