Дом и дорога - Вячеслав Владимирович Веселов

Однажды они впятером, плечо к плечу, стояли у монастырской стены. Тимка топтался перед ними, а Каныга говорил, что с чужими они не знаются, потому как у них шайка.

— Хочешь в шайку? — спросил Каныга.

Тимка молчал, не веря Каныге и подозревая какой-то подвох.

— Хочешь?

Тимка покраснел и быстро кивнул.

— Нет, ты скажи, — наседал Каныга, — скажи...

Тимка огляделся с опаской и еле слышно сказал, что да, он хочет в шайку.

— Шайка! — крикнул Виталька Лялин.

— Огольцы, это шайка! — кричал Чеботарь и тыкал в Тимку прокуренным пальцем.

— В шайку плюют, — сказал Каныга.

И все они со смехом бросились плевать на Тимку.

Каныга не смеялся, не прыгал, не дергал шеей. Он нехотя сбрасывал густую слюну на палец с желтым ногтем, давал щелчка, и слюна летела далеко и метко. Очень ловко это у него получалось.

Больше Тимка не приставал к старшим и после занятий играл у южной стены, где обычно собиралась мелкота. Однажды я услышал, как Тимка, стоя под навесом, говорил новым друзьям, что, конечно, он еще маленький и слабый, но когда вырастет, уедет на море, к своему дядьке, который плавает мотористом, и дядька возьмет его к себе, в машину. На море! Куда ему в машину, дурачку! Да и никакого дядьки у него не было. Я это точно знал.

Парни слушали Тимку и кивали. Это были ребятишки из ленинградского детдома. Из-за них-то нас и начали тасовать и уплотнять. Детдомовский состав попал под бомбежку, многие погибли, а тех, кто остался, привезла к нам девчушка, совсем пигалица. Она говорила директору, что сирот надо устроить, что это пока и скоро она за ними вернется. Когда ленинградцев из разбитого эшелона разместили в монастырских кельях, девчушка собралась уезжать.

Она плача прощалась со своими, целовала их, приговаривая:

— Миша! Толик! Игорь! Ванечка! Лёдик!

Парни молча смотрели, как она бежит по монастырскому двору к машине, плача, вытирая слезы и все оглядываясь.

Ленинградцы, все молчаливые и серьезные не по возрасту, держались вместе — и старшие, и мелкота (у самых младших штаны еще были на лямках). Заберутся в укромье и сидят там или играют тихо. Потом я перестал их замечать возле южной стены да и Тимку не находил во дворе после занятий. Мне было интересно, где они сшиваются до ужина, и я спросил Тимку об этом.

— Самолеты, — прошептал он и позвал меня за собой.

Мы поднялись по шаткой лестнице на галерею вдоль западной стены, прошли крытым переходом до северной башни и там нашли ленинградцев. Парни сидели, прижавшись друг к дружке, точно голуби. Увидев нас с Тимкой, они заулыбались.

— Самолеты, — повторил Тимка, — отсюда видать самолеты.

И действительно, скоро над дальним лесом поднялись две тяжелые машины и пошли на запад. Их гул едва долетал до нас. Самолеты медленно восходили над лесом и ложились на курс, мальчишки вскакивали, махали руками и негромко кричали. А после садились все так же рядком, прижавшись друг к другу, и ждали новые самолеты.

Умницы они были, эти ленинградцы. Когда на монастырском дворе уже смеркалось и под стенами лежали глухие тени, здесь, наверху, было еще светло и реял ласковый ветерок.

Но Каныга и сюда добрался.

— Пошли, — сказал он однажды, — я надыбал доброе местечко.

Следом за Каныгой и его дружками я поднялся на знакомую площадку. Парни закурили и начали задирать ленинградцев. Они громко разговаривали, смеялись и так, хихикая и передавая друг другу цигарки, вытолкали детдомовцев. Те ушли, даже не взглянув на меня. Солнце светило хорошо, над лесом поднялись самолеты. Мы играли в карты и не замечали их.

Каныга с дружками ходил по деревням даже в будние дни. Порой он заваливался в постель раньше обычного.

— Спать, спать! — говорил он, натягивая одеяло на голову. — По утрянке на дело идем.

Когда я просыпался, постель Каныги была пустой. После этих его исчезновений мы часто собирались в келье, где жили братья Фролкины и Чеботарь. Там на табуретке уже было нарезано сало, а иногда стояла бутылка мутновато-розовой бражки. Каныга наливал себе полстакана, поддевал на финку кусок сала, выпивал, морщился.

— Дрянь бражошка у местных. Темнота народ. Ни хрена не умеют.

Как-то вечером Чеботарь приволок целого гуся. Мы не знали, что с ним делать, а Каныга сказал:

— Пошли в овраг.

Пока мы с Виталькой разжигали костер, парни ножами нарыли глины в откосе оврага, облепили этой глиной гуся и положили на угли.

— Так делают, — говорил Каныга, поворачивая гуся в его глиняном саркофаге. — Я знаю, видел...

Мы ели полусырое, с кровью, жесткое мясо и запивали его брагой. Нам стало весело, мы что-то пели, кричали, выламывались. Незаметно стемнело, начало накрапывать. Мы едва выбрались из оврага — скользили по глине и сырой траве, оступались, падали. Перемазались все к черту!

Однажды Каныга подошел ко мне и сказал:

— Надо похарчиться. Весь запас подъели. Айда с нами! Денек-то нынче, а?

Денек и вправду был хорош. Я подумал: чего же не прогуляться.

У ближней деревни мы остановились.

— Слушай, — сказал Каныга. — Слушай ладом. В этой избе живет наш должник. — Он протянул мне сумку из-под противогаза. — Скажешь: «Маркелыч, за тобой должок», возьмешь сало и сюда. А мы к другим сбегаем.

Когда я вернулся, парни были на месте, словно и не уходили никуда.

— А здесь, — сказал Каныга, показывая на крестьянский двор, — нам должны четверть браги и табачок. Если браги нет, возьми деньги.

Мы обошли пять дворов. Сумка моя все тяжелела. Странно, что у парней в руках ничего не было. Я уже после начал догадываться, что к чему, а поначалу просто заходил в избу, говорил: «Здравствуйте, я Митя, за вами должок, хозяин», — брал, что давали, и бежал за околицу, где меня ждали парни.

Возвращались мы поздно, с тяжелой сумкой, которую несли по очереди.

А через два дня меня вызвал директор училища. Он сидел в келье вроде нашей, только попросторней, конечно, и посветлей, да еще у него была красивая в расписных изразцах печь. Должно быть, раньше тут жил архимандрит или другой монастырский начальник. Кроме директора в кабинете были Викентий Львович и Людмила Егоровна.

Я поздоровался. Директор хмуро кивнул и ничего не сказал.

Викентий Львович взял меня за руку у самого плеча и подтолкнул к директорскому столу. Пальцы у него были железные.

— Отвечай! — сказал Викентий Львович.

— Что отвечать?

— Худо дело, брат. — Директор покачал головой.

— Какое дело?

Викентий Львович отбежал от директорского стола к двери и оттуда закричал:

— Говори! Говори!

Я не знал, что говорить, и молчал.

Тут в