Бесовские времена - Ольга Михайлова

— Кто поставил тебя судить его, Франческо?

Монах поднял на него больные, помертвевшие глаза. Пожал плечами.

— Я и не судил. Но когда он предложил мне, а я ведь по-прежнему был келейником аббата, стать его любовником, мне изменило и смирение, и послушание, и забыл я об обетах своих. У меня недавно брат гостил, забыл он в келье моей старый колет свой да плащ. Напялил я их под рясу, схватил ризы свои, подаренные Доменико, взял три дуката, что на пергаменты эконом выделил, сказал, что иду к кожевеннику — да только меня и видели… Хорошо, какой-то хозяин по дороге сено вёз, юркнул я в копну, да до Сант'ипполито никем не замеченный и добрался. Вот и иду невесть куда. Уповаю, что негодяй в розыск меня не объявит, побоится. А с другой стороны — у него покровители в Риме, а я теперь — изменивший обетам беглый монах и вор к тому же. До родичей можно было бы добраться, но…и дороги небезопасны, и денег не хватит.

Странно, но теперь, когда монах сказал Альдобрандо правду и назвал своё имя, он зримо изменился, плечи его распрямились, профиль стал резче, глаза же смягчились и ожили, на губах обрисовалась горестная улыбка. Проступило патрицианство старого рода, отстоявшейся крови. Он стал собой, и Даноли понял, что могло привлечь в этом юноше похотливого аббата: Гвальтинери был слишком тонок в кости и излишне изящен. Если бы не ширина плеч и не скулы, покрытые двухдневной пепельной щетиной — Альдобрандо принял бы его за женщину.

— Это надломило тебя?

Гвальтинери вяло пожал плечами.

— Бога я не потерял. Ведь был и Доменико. Но поношение сокрушило сердце моё… — Монах, повторив слова Давидовы, болезненно поморщился, отчаянно махнул рукой, на глазах его блеснули слезы, — я — хороший переписчик, миниатюры пишу, может, куда устроюсь, надо только, чтобы волосы отросли, — он провёл рукой по тонзуре, и тут неожиданно умолк. Потом тихо пробормотал, глядя в пустоту невидящими глазами, — новое время началось, новое страшное время, бесовское время, поверь… Никто не чувствует… Меня братия помешанным называли, но ведь в воздухе носится хуже чумной заразы… тучами носится бесовщина и новое, своё время славит!

Теперь всем телом вздрогнул Альдобрандо. Он вскочил и больными глазами уставился на Гвальтинери.

— Ты… Ты видишь их, да? Ты тоже видел их? На деревьях сидели? Глаза кошачьи? — он осёкся. Но было поздно. Брат Франческо, закусив губу, смотрел на него в немом недоумении.

— На деревьях? — Монах опустил глаза и снова надолго умолк. Потом тихо спросил, точнее, просто проговорил, утверждая, — я их… слышал, а ты, ты… стало быть, видишь их.

Даноли торопливо покачал головой и пояснил, что просто, покинув свой зачумлённый замок, пошёл в Урбино через Сант'ипполито, да около монастырской стены, на лестнице, обернулся на закат. И вдруг на старом дереве их и увидел. Глаза у них зеркальные, зрачки как у кошек, шапки шутовские и поют мерзостно: «новое время, наше время!» Померещилось просто.

Гвальтинери покачал головой.

— Ничего тебе не померещилось. Это они и поют.

Альдобрандо смерил Гвальтинери внимательным взглядом, но не решился рассказать о ночном видении. Вопреки тому, что случилось с ним сегодня, он всё ещё внутренне отталкивал от себя мысль, что это было явью. Наперекор бесовским фантомам и невесть откуда приходящему пониманию сокровенного, Альдобрандо пытался уверить себя, что это случайность. Он заметил нервное движение Гвальтинери, прикрывавшего беретом тонзуру, отметил монашескую углублённость и кристальную твердость глаз — вот и подумал, что он монах, а видя его в светском одеянии — решил, что он беглый! «А ризы в суме? А Ареццо? А бесы поющие?», пронеслось у него в голове, но Даноли потряс головой, отгоняя эти пакостные мысли как паскудных мух. Вздор всё. Альдобрандо истово хотел верить, что все искушения прошлой ночи и этого сумбурного дня завтра окажутся просто призрачными. Он ведь зачумлённый, мозги затуманены — вот и привиделось невесть что…

Гвальтинери же, с тоской глядя в землю, тяжело вздохнул.

— Новое время… Новое. Знаешь, я всегда понимал, что несовершенен. Но я, опечалившись, возрадовался, ибо понял, что могу пройти путь от образа Божия к подобию Бога. Я ломал себя, подражая Ему, Совершенству, Христу. Я наделён божественной свободой, знанием о добре и зле — но кроме этого всегда ощущал и Его помощь, укрепляющую и одухотворяющую, и она совершенствовала меня. Но… я же не слеп! Клянусь, я не хотел видеть, закрывал глаза, отворачивался от понимания. Ты прав, кто поставил меня судить? Но как не видеть? Новое бесовское время. Возник и ширится страшный новый грех, не грех нарушения заповедей, а отказ от заповедей, отказ творить себя! — Лицо монаха побледнело. — Они не хотят больше Бога, и вот — плод помыслов их — восстаёт из бездны новый мир — мир помимо Бога, «мир сей», — и он заслонил Бога, и каждый видит средоточием мира самого себя. Сосредоточием и совершенством! Себя — горделивого и жадного, похотливого и пустого. Но они уже и пустоты своей не видят — это теперь называется «таков человек!» Что они знают о человеке?… Бесовское время — похабного искажения самых высоких истин, скабрезного опошления всех ценностей, развенчания всего возвышенного!

Альдобрандо заметил, что монах честен — теперь он говорил уверенно и властно, не задумываясь над сказанным, обрёл свободу движений и живой взгляд.

— Тебе действительно нужно в Сан-Лео?

— Какой Сан-Лео? Подальше от монастыря мне нужно, вот и всё. Попробую податься в Монте Асдруальдо, да как знать, не будет ли и там того же? Брат Марио говорил, и в Мантуе, и в Болонье, и Перудже, и в Падуе, — везде по монастырям скандалы, один другого пакостнее да гаже. Такое рассказывал, что душа трижды перевернулась во мне. Новое время, говорю же… новое бесовское время…

Глава 1. В которой читатель впервые знакомится с урбинскими придворными, которые всё же больше походят на портрет, нарисованный Кастильоне, нежели на карикатуру Аретино

На следующий день монах свернул на боковую дорогу, не доезжая десяти миль до Урбино, а Альдобрандо двинулся к городу один, в молчании созерцая нетронутые цитадели, укрепленные замки знати, руины древних святилищ на недоступных утесах и приходские церкви среди открытых пастбищ. Дорога успокаивала растревоженную душу Даноли. Тут вдалеке показались окрестности города и шпиль собора святого Кресцентина, покровителя Урбино. Даноли, подобно Одиссею, посетил многие города, но не видел города прекраснее. Урбино был выстроен из бледно-кремового камня, но на восходе и закате солнце обливало его бледно-розовым сиянием, похожим на пену сливового варения. Из розоватой черепицы предместий, как Афродита из пены, поднимался Палаццо Дукале. Розоватые домики и маленькие церквушки, казалось, цеплялись за незыблемые стены замка, стараясь подтянуться как можно ближе к дворцу властителя, а резиденция герцога, не замыкаясь собственными стенами, продолжалась в розовато-коричневых крышах домов, постепенно сползая в зеленые долины.