Юрий Колкер. Ветилуя. Стихи, написанные в Англии (1989-1999). - Юрий Колкер

Иные заходили по колено 

В сандалиях и босоножках — дно, 

Усеяно ракушечником острым, 

Просвечивало сквозь живой кристалл 

И будоражило воображенье,

А третьи затевали пикники 

Под рахитичной тенью, зыбкой, пыльной... 

К пяти туристов созвала сирена. 

Всех сосчитали, и число сошлось, 

Но этой пары не было меж нами, 

А их запомнили. Экскурсовод 

Чесал в затылке, выкликал по списку — 

И всё опять сходилось. На борту 

Веселье как-то схлынуло, а море 

Нахмурилось, свой изумрудный цвет 

Сменив на серый...

Пустынный остров, голый, нежилой 

Растаял, как и появился, разом. 

Тут странные припомнились слова 

Из их сосредоточенной беседы.

Один услышал слово окарина, 

Которого не знал, другой — про вечность 

Невнятные и странные слова, 

А третьему почудилась Цитера 

Или Флоренция...

Их внешность, не приметная ничем, 

Домысливалась и перебиралась: 

В ней — что-то африканское нашли 

(не то копну волос, не то улыбку), 

В нем — неподвижный взгляд и отрешенность, 

Всё остальное было как у всех: 

Котомка да соломенные шляпы... 

Недосчитались пожилых влюбленных...

Вот странно! Но — о чем тут горевать? 

Здесь некогда и царства пропадали, 

Не то что подозрительные пары... 

Кто любит прошлое, тому привольно 

В краю кровосмешения культур. 

Он вспомнит скифов, готов, генуэзцев, 

Хазар, Тмутаракань, Бахчисарай — 

А там, глядишь, и Русские Афины, 

Их африканокудрого певца, 

Вчерашний блеск, сегодняшнюю серость — 

Да неумолчный шум иной волны, 

Теперь уже воистину пустынной...

25 мая 1996

* * *

Жизнь кончилась, а человек живет, 

Обязанности честно исполняет, 

Какую-то железину кует, 

Какие-то идеи излагает. 

И будущее грезится ему: 

Успехи, наслажденья и доходы, 

А между тем его несут во тьму 

Незримые безрадостные воды.

9 декабря 1996

*  *  *

Волну и фотон возлюбил Господь. 

Через миллионы лет 

Как некогда луч превратился в плоть, 

Так плоть обратится в свет.

От этих надежд замирает дух 

И гордость возбуждена. 

Уймись, моя боль! Помечтаем вслух. 

Неужто мечта смешна?

Я ангелом стану... ах, нет, не я, 

А непредставимый тот, 

В ком точка фокальная бытия 

Сиянием изойдет.

Как чудно! Окажутся ни при чем 

Весь ужас, весь мрак, вся ложь. 

Ты, сердце несчастное, став лучом, 

В пространствах произрастешь.

Изгнанник из рая вернется в рай, 

Где воля и мысль — смешны, 

И светом, хлынувшим через край, 

Страданья отменены…

25 мая 1996

*  *  *

Висит хвостатая звезда, 

Комета Хэйла-Боппа. 

Блестит в хвосте ее вода 

Всемирного потопа.

В земной небесный зоосад 

Обхаживать светила 

Четыре бездны лет назад 

Комету заносило.

Косматый скиф, этруск и галл 

Не понимали неба. 

Глупейший камень нас пугал, 

Мы не едали хлеба.

Мы не умели дни считать, 

Не говоря про годы, — 

И было некому пытать 

Явления природы.

Еще четыре прорвы лет 

Комета отмотает, 

Взглянуть на мой простывший след 

За труд не посчитает.

Влекома силой колдовской, 

Прибудет аккуратно, 

Когда убогий род людской 

Растает невозвратно.

Как по часам она придет, 

А на Земле безвидной 

Рибозный плещется компот, 

Кисель нуклеотидный.

8 апреля 1997

*   *   *

Где раньше был Олимп, там нынче Голливуд.

Там небожители блаженные живут,

Молвою о себе юдоль переполняя.

У них и рост иной, у них и стать иная.

Кто видеть их вблизи сподобится порой,

Уж тот не человек, а греческий герой,

А те, кто лицезрел заоблачны чертоги —

Те избраны: от них родятся полубоги.

13 января 1997

*   *   *

Дружбы сторонится Аристид.

Некому его утешить в горе,

Поддержать на агоре и в ссоре.

Друг спасет. Но он же и польстит.

Нет, уж лучше одинокий путь,

Честный, неблистательный, бесплодный,

Долгом стиснутый, а в нем — свободный.

Некому нас будет упрекнуть.

Если звезды разуму не лгут,

Если в мире высший есть порядок, —

Совестью да будет хлеб наш сладок,

Вечности да причастимся тут...

Тяжко сердцу воли не давать,

Проще милостивым быть, чем гневным, —

Но зато и пир: о задушевном

С небом в одиночку толковать.

Так вот и в изгнание уйдешь,

Никого ни в чем не обвиняя,

Голову понуря, отстраняя

Дружбы упоительную ложь.

5 августа 1997

*   *   *

Сладко уразуметь, как прядут и ткут…

Время перерождается, подхватив

Райским вратам двоюродный древний труд,

Шелковый этот, льняной, шерстяной мотив.

В Месопотамии или в Египте — там,

Прежде, чем первый выкован был клинок,

Трепет священный по женским прошел перстам,

Волны и струны сошлись: побежал челнок.

Видно, и впрямь терпенью гений сродни,

И уж наверное ритмом песня жива.

Спеет, копясь, клетчатка долгие дни,

Жито и ткань приваживают слова.

Слаще вина процеженного глотка

Нежит шероховатое полотно.

Цевка — сестра цевнице, и жизнь — сладка.

Плещет в амбары собранное зерно.

Весел твой замысел, ткань живая, и прост.

Дням ли, тысячелетьям потерян счет, —

Тянется, тянется с неба серпянка звезд,

Крутится, вертится шар голубой — и ткёт.

4 декабря 1997

*   *   *

Твой ангел овдовел и просит подаянья.

Я мимо не пройду, ведь я богаче всех.

Вот, милая, возьми пушистый этой грех,

Ошметок беличий нездешнего сиянья.

Возьми — и позабудь, что это западня.

Податель милостыни — евнух идеала

И свойственник судьбе. Счастливее меня

Доселе существа на свете не бывало.

14 декабря 1997

ДЕНЬ ГНЕВА

Кинжал и яд, удар из-за угла —

Вот чем жила эпоха. Кондотьер

Не чаще умирал на поле боя,

Чем от руки подосланного браво —

И кем подосланного? Не врагом,

А нанимателем властолюбивым:

Прелатом, князем иль народоправцем.

Пишу — и вижу пред собой Бальдаччо…

Вот, чудилось мне, баловень судьбы!

Всем взял: и молод, а уже прославлен

Искусством полководца и отвагой

(он в этом никому не уступал),

Уже перед республикой заслуги

Имел он, был солдатами любим

И счастливо женат… Чего б, казалось,

Тебе еще? Стоит он, как живой,

Передо мной с учтивою улыбкой

На площади… Умен, добавлю, был.

Умен ведь тот, по мне, кто место знает

Свое — и о чужом не помышляет…

И с ним расправились за дружбу с Нери!

Что ж странного? Он — славный капитан,

А тот — глава владетельного клана.

Всяк знал, кому их давняя приязнь

Мешала спать и вены леденила.

Развязкою могла быть только смерть:

Решили, что держать его опасно,

И в десять раз опаснее — прогнать.

Но я имел в виду совсем другое:

Ореховое дерево в цвету,

Весну и пряный воздух флорентийский,

И молодость нескладную мою,

И женщину, что звали Анналена,

Жену Бальдаччо...

Предательски зарезали его:

Накинулись остервенелой сворой

На безоружного, в момент беседы

В Палаццо Веккьо — и, еще живого,

Швырнули вниз, на камни мостовой…

Прослышав об убийстве, Анналена

Всё разом поняла, похолодев,

И словно бы предстала перед Богом.

Когда ее трехлетнего сынишку

Нашли задушенным в его постели,

Она не уронила ни слезы,

А лишь слова библейского пророка

Беззвучными устами повторяла:

— О Господи, ты слышал голос мой...

Она была из рода Малатеста,

Из Римини, — богата, хороша,

Не старше двадцати, — но с этой смертью

В ней всё навеки разом пресеклось,

Чем сердце связано с юдолью слезной.

Людей она не прокляла, хоть знала

Убийц по именам — и не со слов