Четыре года - Ион Деген

Хозяйка мечтательно посмотрела сквозь меня, сквозь кусты лавра куда-то вдаль, где, возможно, в пространстве реяла воображаемая ею гостиница, о которой она иногда рассказывала мне.

Я чувствовал, что она права и не мог понять, где здесь кроется несоответствие с моим твердым знанием марксизма.

Но я отвлекся от предмета рассказа – о банальной коммерческой операции, свидетелем которой стал в то тихое гагрское утро.

Солнце еще не поднялось над горой. Тень ее лежала на постепенно оживающем пляже. Прозрачная вода сонно лизала крупную отшлифованную гальку. Одиннадцать небольших сейнеров выстроились в кильватер параллельно берегу. До ближайшего корабля было не более трехсот метров. Двенадцатое судно стояло у причала рыбозавода. Там наблюдалось незначительное оживление. Зато между одиннадцатью сейнерами и берегом беспрерывно сновали шлюпки. Как только они подходили к пляжу, к ним выстраивалась очередь, состоявшая не только из обнаженных курортников. Цепочкой, как деловитые муравьи, из улиц к ним тянулись грузинки в черных платьях, черных косынках и черных чулках. Может быть, это был национальный траур по большим пеламидам, порой уже уснувшим, порой еще живым, которых по рублю за штуку продавали гребцы шлюпок. Курортники, безусловно, довольные покупкой, покидали пляж вслед за грузинками, чтобы отнести рыбу домой.

Пеламида по рублю за штуку! В каждой рыбине чуть ли не добрый килограмм. Официальная цена килограмма рыбы, конечно, не пеламиды, а чего-нибудь попроще, – один рубль и сорок копеек. Но пойди купи ее. Даже простую. А тут пеламида. Где ты найдешь ее? Надо ли удивляться тому, что торговля шла бойко, и быстро опустевающие шлюпки возвращались к суднам за новой порцией рыбы.

Не обремененные прозой быта, мы окунулись в бархатную воду и поплыли к красному буйку метрах в ста от берега.

Сыну шел восьмой год. Я не могу сказать точно, какое количество вопросов из области научных и политических знаний он задавал мне в течение суток. Могу только утверждать, что я не имел передышки между окончанием ответа и началом очередного вопроса. Нередко у меня не было необходимых знаний, и я обещал прочитать, чтобы дать компетентный ответ. Нередко мне приходилось увертываться, чтобы уйти от неудобного вопроса. Но это была явно порочная тактика, потому что увертки в свою очередь порождали цепную реакцию дополнительных вопросов. Сейчас, в море, у меня появилась минутная передышка: мы плыли к буйку наперегонки. Но как только мы легли на спину и лениво поплыли параллельно берегу, сын немедленно спросил:

– Папуля, что такое контрабанда и презервативы?

Я сразу догадался, почему сын задал этот вопрос, но, чтобы уйти от немедленного ответа, спросил в свою очередь:

– Откуда тебе известны эти слова?

– Вчера вечером ты читал очень красивые стихи – "Ах, Черное море, вор на воре!"

Действительно, вчера после ужина я читал нашим соседям стихи Багрицкого.

Я делал подробный доклад о контрабанде, не переставая думать, как бы это объяснить, что такое презервативы. Между прочим, в восьмилетнем возрасте я каким-то образом примерно представлял себе значение этого слова.

– Презервативы это такое резиновое изделие…

– Как мяч?

– Не совсем. Я объясню тебе позже. У меня возникла идея по поводу контрабанды. Ну-ка, сын, плыви к берегу и подожди меня. Я поплыву к кораблю.

– Я с тобой.

– Понимаешь, в твоем присутствии мне могут не ответить на некоторые вопросы. Ты лучше подожди меня на берегу.

Мы оттолкнулись ногами и поплыли в противоположных направлениях.

Решение посетить корабль возникло не только потому, что я хотел уйти от неудобного вопроса. Все равно придется ответить. Рассказывая сыну о контрабанде, я увидел на мостике человека, похожего на капитана, доброго знакомого нашей хозяйки. Я познакомился с ним в прошлом году. На таком расстоянии, конечно, можно было ошибиться, что это именно тот самый капитан. Но я ничем не рисковал, кроме маловероятного окрика с берега по поводу нарушения правил заплыва. Я убедился в том, что не ошибся, еще до того, как взобрался на корму, расположенную низко над водой.

Капитан неторопливо спустился с мостика и подошел ко мне, удобно растянувшемуся на теплой дощатой палубе.

– Комарджоба, кацо.

– Здравствуйте, – ответил я, пожимая его руку. Мы поговорили о погоде, о спокойном море, о количестве курортников. К корме причалила шлюпка. Пока ее нагружали рыбой, гребец подошел к капитану и вручил ему упитанную пачку денег. Я подождал, пока отошла шлюпка, и спросил:

– Скажите, капитан, не считаете ли вы, что эта торговля, как бы сформулировать вопрос, не совсем порядочна?

– Дарагой, вы палагаете, что мы прадаем по непорядочным ценам?

– Нет, я говорю не об этом.

– Покупатели не давольны?

– Безусловно, довольны.

– Значит, все в порядке.

– Но ведь вы должны сдать улов на рыбозавод.

– Дапустим. Как тогда курортники увидят рыбу? – Капитан, кажется, нащупал самое уязвимое место в аргументах своего оппонента. – Кроме таго, пасматри, мы сгружаем улов на рыбозавод.

– Но это только одна двенадцатая часть улова.

– Им хватит, кацо.

– Но ведь у завода тоже есть план.

– Канэчно. И они выполнят план на сто десять процентов. Десять процентов, чтобы получить премию за перевыполнение плана.

– И вы тоже перевыполните план на десять процентов? – Спросил я не без ехидства.

– Канэчно, дарагой. И при этом маи матросы палучат зарплату вместе с премией, которой им хватает как раз на презэрвативы.

Я остолбенел. Капитан не мог услышать, о чем мы говорили с сыном у буйка. Его, безусловно, не было вчера вечером среди слушавших стихи Багрицкого…

– Что-нибудь случилось, дарагой?

– Нет, ничего. Я просто подумал, что рыбозавод не может сдать в банк наличные деньги. Если я не ошибаюсь, заводы не оперируют наличными.

– Канэчно. Но работники банка тоже хотят кушать.

– А торговая сеть? Ведь они должны что-то продавать?

– Канэчно, дарагой, Канэчно! Рыбозавод им иногда кое-что подбрасывает, что-нибудь папроще. У них кое-что астается, когда нэ каптят и нэ солят. И вабще всэ давольны.

– Но не могут быть все довольны. Это противоречит законам экономики. В условиях несоциалистического производства кто-то должен потерять.

– Нэ должен. Всэм харашо.

– Но государство определенно теряет?

– Зачэм теряет? Государственный банк палучает деньги. Харошие деньги.

Я растерянно смотрел на капитана. Море было абсолютно спокойным. Но мне казалось, что палуба слегка качается подо мной. Капитан с сожалением посмотрел на меня и продолжал:

– Панимаешь, кацо, у нас, у грузинов заведено так: если у маего саседа хароший дом, – на здоровье, у меня тоже будет хароший дом. Если у маего саседа "Волга", а у меня только "Запоророжец", – на здаровье, у меня тоже будет "Волга". А вы, славяне нэхароший народ. Вы всэгда мэчтаете: "Чтобы у маего сасэда корова сдохла!"

– Не знаю. Я не славянин.

– Нэ славянин? А кто же ты?

– Я еврей.

– Еврэй? Нэ может быть! Чего же ты такой глупый? Вот у нас еврэи -очин умные люди. Я даже знаю несколько миллионеров.

– Но ведь с такой психологией мы никогда не построим коммунизм.

– Паслушай, кацо, аткуда ты приехал? Из Киева? Так ехай себе в свой Киев и строй сэбе свой коммунизм. А здесь люди хатят жить по-челавечески.

Я медленно плыл к берегу, пытаясь навести хоть какой-нибудь порядок в своих мыслях. Все в выигрыше. Всем хорошо. И это в результате явного беззакония. Покупателям выгодно. Моряки зарабатывают. Рыбозавод выполняет план, не ударяя пальцем о палец. Магазин получает какие-то продукты, а банк – взятки. Но кто-то все же должен проиграть? Хозяйка не перестает утверждать, если частное хозяйство было бы легальным, если бы не надо было увертываться и платить взятки, могло быть еще более выгодно – и хозяевам и потребителям. А как же тогда социализм?

Я плыл, извлекая на поверхность сознания необходимые сведения из произведений Карла Маркса и самых современных источников политической экономии социализма. Коммерческая операция "Пеламида" разрушала привычные представления. Я не мог ответить на вопрос, почему никто не теряет, когда нарушают не только законы политической экономии, но даже самую социалистическую законность. А вдруг сын задаст мне подобный вопрос?

Нет, уж лучше я объясню ему, что такое презервативы.

1979

Директор научно-исследовательского института химических удобрений и ядохимикатов надеялся, что на нынешней сессии его наконец-то изберут в Академию наук. Он не был настолько глуп, чтобы связывать эту надежду со своими научными достижениями. В Академии сидели бы сплошные гении, будь научные достижения единственным критерием избрания. Он знал, что его друзья из ЦК, с которыми он выпивает и устраивает веселые холостяцкие, как бы это выразиться, скажем, встречи, лезут вон из кожи, чтобы на этой сессии не случилось пробоя.