Последнее путешествие полковника Фосетта - Еремей Парнов

— Милый док, чтобы привыкнуть, вам следует больше двигаться, — говорил он и таскал меня раз пять на день от маленького домика на сваях, где разместились научные сотрудники экспедиции, к месту раскопок. Сказав «раскопки», я, конечно, оговорился. Пирамида затерялась в сельве, и ее приходилось не откапывать, а буквально вырывать из цепких объятий влажного тропического леса.

Я невольно посочувствовал археологам. Их рубашки никогда не просыхали от пота. К моему приезду они уже расчистили часть стен, главный вход и лестницу, ведущую на верхнюю площадку пирамиды, где находился еще один вход.

У подножья древней усыпальницы была прорыта траншея, неподал„ку от

которой первобытно громоздились стволы гигантских сумаумnote 6, заросшие эпифитамиnote 7 и перевитые лианами.

— Нам пришлось здорово попотеть! — объяснял мне де Моран. — Теокаллиnote 8 держалась с помощью деревьев и лиан. Когда мы начали расчистку, возникла угроза разрушения объекта. Пришлось укрепить наиболее слабые участки.

Он указал рукой, и только тогда я заметил в стенах пирамиды стальные скобы, удерживавшие камни от выпадения. Металлические тросы в несколько витков опоясывали расчищенные стены.

— Храм «Черного тукана» находится внутри теокалли. Туда можно попасть только через верхний ход. Но раньше чем закончится расчистка, об этом нечего и думать. Вход закрыт мощной плитой, сдвинуть которую могут только механизмы. Придется ждать. Поэтому нам с вами лучше пока разработать подробный план охоты за ископаемыми микробами.

…Вечерами, когда все работы прекращались и измученные члены экспедиции разбредались по своим помещениям, мы с де Мораном ломали голову, как перехитрить окружающих нас невидимок, готовых проникнуть в гробницу одновременно с нами. Де Моран покачивался в обтянутом антимоскитной сеткой гамаке. Изредка из-под этого савана доносился хруст, и на землю летели скорлупки. Де Моран лакомился орехами сапукайя. Я сидел рядом и сосал сочные чико. Чудесный освежающий плод примирил меня со многими неудобствами.

— В любом эксперименте есть какая-то доля риска. В данном же случае мы рискуем погубить все дело, — глухо сказал де Моран.

Ночь в тропиках наступает быстро и всегда немного неожиданно. Будто кто-то большой деловито и хозяйственно гасит солнце, сдергивает световой полог с небес, рассыпает яркие звезды, наскоро красит в один и тот же иссиня-черный цвет стволы и кроны деревьев, землю и небо, а потом уже начинает заниматься деталями: бросит матовый отсвет на узком листе сумаумы или сверкнет призрачным огоньком в перепончатых крылышках неведомого жука.

— Можно простерилизовать внутреннее помещение перед погребальницей, — методично развивает идею де Моран.

— А воздух? — говорю я. — Воздух, который проникнет вместе с нами? Что делать с ним?

Я внимательно прислушиваюсь и принюхиваюсь к надвигающейся ночи. Сквозь тысячи звуков и запахов, рождаемых сельвой после заката, пробивается надсадный тоскующий звон мошкары и сладкий больной аромат каких-то цветов. Сельва ночью — это воплощенные тревога и ожидание, это пропасть, куда падаешь, не сознавая глубины и неотвратимости падения. Когда я немного привык к здешнему климату, то все сильнее стал ощущать гипнотическое действие сельвы, сладостное и жуткое очарование неведомой опасности и неразгаданной тайны. Я чувствовал, что за последние дни у меня сильно обострились зрение и слух. Я стал немножко другим, немножко непохожим на того накрахмаленного оксфордца, который две недели назад был доставлен в район раскопок вместе с микроскопами и консервами.

Мы вели здесь жизнь цивилизованных людей: брились утром и вечером, регулярно меняли белье, слушали радио, пили виски.

Но рядом была сельва. Она дышала, смотрела, ожидала и подстерегала. И я чувствовал, что вся наша цивилизация не более чем пена, которую терпит спокойное на час море. «Пятачок» отвоеванной нами земли был со всех сторон окружен нависающим, как водопад, потоком растительности.

— Да, с воздухом ничего не поделаешь. Он полон микробов, — все еще рассуждает де Моран.

Он выбирается из гамака и усаживается рядом со мной. Вспыхивает прожектор. Это дежурный, вечно жующий листья коки Сантос, проверяет сигнализацию. В сноп света врываются мириады мошек и тут же пропадают, тают, как клубы табачного дыма.

Де Моран неожиданно улыбается и говорит:

— Доктор биологии из Оксфорда совсем как индеец. Он слушает сельву и молчит.

— Вы правы, амазонские джунгли заворожили меня, и самое смешное, я не могу понять, чем именно. Кстати, я не доктор. Всего лишь магистр.

— Нас всегда влечет загадка. На этот крючок попадаются самые трезвые люди. Логический анализ здесь не поможет. Это внутри нас, в крови. Наследие прошлого, древний охотничий инстинкт. А что касается ваших степеней — мне это безразлично. Не называйте только сельву джунглями. Джунгли в Индии. Здесь сельва Мать отчаянья и туманов.

Де Моран некоторое время молчит, а до меня из чернильной мглы доносится глухая опасная возня, хлопанье чьих-то крыльев, сдавленный крик неизвестного зверя.

— Это не зависит ни от образования, ни от возраста.. Вы слышали что-нибудь о доне Рамосе?

Я качаю головой. Нет, я ничего не слышал об этом человеке.

— Скупщик каучука из Манауса. Слыл чудаком среди своих друзей и родных. В действительности же Бернардо да Сильва Рамос был настоящим ученым. Он работал в близкой мне области, искал следы ушедших цивилизаций.

Я вопросительно смотрю на археолога.

— Конечно, его преследовали неудачи. Ему не удалось найти древние города, но он многое успел сделать.

— Вот как?

— Рамос собрал около трех тысяч надписей, рисунков, криптограмм, репродукций предметов, которые встречались ему в древних могилах и пещерах. Его находки вошли в замечательную работу «Надписи и предания доисторической Америки». Многие из них до сих пор не расшифрованы. Рамос верил, что когда-то в далеком прошлом финикийцы посетили Американский материк и заложили основы древней цивилизации в бассейне Амазонки…

Голос археолога звучит страстно и напряженно.

Когда де Моран возбужден, его левая рука непрерывно поглаживает колено. Сейчас она описывает концентрические круги с удивительной ритмичностью. Мне странно слушать его. Чувство неестественной раздвоенности овладевает мной. В привычный реальный мир с его четкими, ясными гранями настоящего и будущего проникает расплывчатый и загадочный мотив из прошлого. Наверное, будь я в Лондоне, у себя дома, я бы пропустил все это мимо ушей. Но здесь я не могу этого сделать. На меня смотрит сельва. Смотрит тысячами сверкающих глаз, и я не в силах отвести от нее взгляда. Что-то такое есть в черной живой чаще, заставляющее меня слушать и верить.