Проблема адресации - Николай Байтов

Стихи Щудерека я, разумеется, читал (позже, в миру), но мало: они оставляют меня равнодушным. (Моя собственная поэзия — иная.) Понятно, что это были не те стихи, которые он писал в монастыре: чувствовалось, что они писаны на трезвую голову, и если их сочинению и сопутствовали какие-то припадки, то, наверное, совсем другие: стихи «дышат искусством», а не той безыскусностью… верней даже грубостью… верней, я даже не знаю, как это выразить. А те стихи — я не знаю, существуют ли они сейчас. Что ж, исследователи могут поискать, если это их заинтересует, но я могу дать лишь весьма общие и смутные указания. (Сейчас, через несколько абзацев, они последуют.)

27

Он отвернулся, собираясь резко уйти… но вдруг замедлил. Опять замечу, что, по всей видимости, не жалость руководила им, а что-то другое, — только вот что? — я понять не могу. Как бы там ни было, он коротко, брезгливо объяснил мне, как найти тех, которые читают. Что-то было во всём этом настолько унизительное, что я за два года в монастыре так ни разу и не мог заставить себя обратиться к услугам читающих за деньги… Конечно, тому причиной и моя скупость, — но лишь отчасти. (Скупость — из-за бедственной жизни, из-за непроходимой нищеты — развилась во мне до чудовищных размеров и очертаний.) Деньги-то достать было несложно: очень скоро я знал способы, которыми их получали из «мира», и даже невеста моя передала бы, если б я её попросил (понятно, что к сестре я бы за помощью не обратился, хотя обменивался с нею письмами еженедельно и знал, что они уже не так сильно нуждаются). Но не только упорное уклонение от замечательной моей невесты (она писала мне, я не отвечал) препятствовало мне купить читателей, а другого рода гордыня: сложнейшая конструкция из различных оттенков поэтического самочувствия, возникшая во мне сразу и на пустом месте, лишь только я закончил и перечитал своё первое стихотворение.

28

Лишь на волне происходящего мы умеем, как на доске, подниматься выше, чем мы есть. Нам не следует стыдиться: таков, по-видимому, замысел мироздания. Мы используем очень многие распадающееся области для того, чтобы усложнить и детализировать структуру своего поведения. Таким образом мы пускаем ветви, как дерево или куст.

В горах росла вместе с ёлками жёсткая арча, — я не знаю, как они соседствовали. Арча совсем не пахла влагой. Кое-где попадались грибы — бледные, на тонких качающихся от ветра ножках, с покатыми шлемовидными шляпами. Страшноватые: никто их не ел и не курил…

29

Второй припадок последовал за первым на шестой день. Впоследствии эта периодичность сохранялась почти точно: мажоранта была 6, часто бывало 5, два или три раза — 4. Итак, за два года я должен был сочинить около 130 стихотворений. Где они все? — сейчас это мне не интересно. Длина их варьировалась от двух строф до десятка. Ритм — в основном, на базе различных ямбов. Содержание — сугубо лирическое. Многие из них я посвятил бы своей невесте — честь ей и хвала! — если б она не обошлась со мной столь неожиданно. Однако часто мне представлялись другие женщины — загадочные, хотя и в самых похотливых позах, вызывающих желание взять ремень или кнут и хлестать по нежно дышащему животу, голому или прикрытому короткой дразнящей тканью, — хлестать с такой силой, чтобы они взвизгивали, вытягивались и орали от наслаждения всю самую отчаянно-благословенную похабщину.

Ко второму припадку я был уже готов: чувствовал и ждал его приближение. Итак, я решил никуда не отсылать, а сделать тайник, куда бы я мог приходить и перечитывать, пока не найду адресата. И в своих дальних прогулках я набрёл на дуб с дуплом, столь похожим на живое, бесстыдно вожделеющее лоно, что меня окатывала волна жара, когда я запускал руку по локоть и… — Но что потом стало с этим первым тайником, я писал: меня выследили и подложили туда. Это был шок, какого я всю жизнь забыть не могу.

30

Из милостивой подсказки Щудерека я понял, что, кроме платных, есть и добровольные читатели, но их сложно найти: они, в отличие от первых, не несут на себе никакого опознавательного знака. Намётанный глаз монастырского старожила способен их различить, однако всегда есть риск. И если в результате ошибки ты кого-то оскорбишь, и если, к тому же, человек этот окажется влиятельным, то есть основательно вписанным в обширную и многообразную систему связей, — то твою жизнь в монастыре могут сделать невыносимой. Тому примеры я знаю. Самоубийство великолепного поэта Клапка я объясняю только этим. (В миру он неизвестен, а мне доводилось читать его; я расскажу, как это было, и, быть может, опубликую, что удалось запомнить. В последние месяцы моей монастырской жизни мы были очень близки, — именно тогда он и подвергся остракизму, и я свидетель тому, в каком подавленном состоянии он пребывал. Жаль, что не удалось забрать из монастыря его стихи, пришлось оставить «читателю», а с ним связь тоже вскоре оборвалась…Но я забегаю вперёд… Между прочим, там была одна удивительная поэма про деревенского мальчика, которого отдали в город, в интернат. Это ужасно: много лет я пытаюсь вспомнить хоть какие-то из неё строчки — и не могу. Всё пропало. А это был истинный шедевр…)

31

Его похоронили на кладбище, которое находилось неподалёку от построек на пологом склоне, заросшем можжевельником. Там хоронили всех — самоубийц вместе с обычными покойниками, умершими от старости или болезней. Знаменитые хавии-духовники прошлых времён лежали там же, и их могилы ничем не выделялись: над каждым ставился необработанный камень — песчаник, — по которому грубо выцарапывалось имя и больше ничего. Я любил туда ходить: кроме случаев похорон и поминальных дней — пять или шесть раз в год, — там никогда не было ни единой живой души. И однажды я… Это тоже касается Клапка, и с этим связана история моего освобождения, которую я опишу ниже.

32

Самоубийства случались нечасто, но регулярно: каждые полгода кого-нибудь находили, — то на дереве в лесу, то в ущелье под двадцатиметровой скалой, а то один в келье у себя наелся снотворного, которое неизвестно где взял. Ни в одном из этих случаев, сколько я помню, нельзя было с полной уверенностью говорить именно о самоубийстве. Однако все понимали так: принято было считать, что скибы слишком давят на психику, и это делается в конце концов для кого-то невыносимым.

33

Вот отрывок из письма сестры, где она жалуется… Вообще жаловалась она постоянно, но здесь прорыв настоящего отчаянья, поэтому я его привожу:

«У нас снова поменялась служанка, и опять непонятно, по какой причине. Почему их всё время переставляют с места на место? А нам привыкать заново к совершенно чужому человеку. Как это трудно! уже так надоело, что у меня больше нет сил. Они все наглые, настырные, во всё лезут — а изображают скромность, бодрость духа и безграничное терпение. Изображают так фальшиво! — Меня тошнит уже. За этим декоративным фасадом только одно — едва наспех прикрытое стремление пролезть к нам в душу, заставить петь и плясать под их дудочку. И все — одинаковые, а всё равно всё начинать сначала: с нуля вести эту подспудную борьбу на смерть! У меня нет сил. Мама уже не разговаривает с ними. Просит, чтобы я отворачивала её к стене, когда та входит к ней в комнату. /…/ Милый брат! теперь ты можешь понять с какой ностальгией я вспоминаю время, когда ты был с нами! И вспоминаю теперь ежечасно! Пусть нам жилось и очень трудно в материальном отношении, — всё равно это кажется мне раем по сравнению с тем, что сейчас. Я плачу каждый день. Ранюсик не говорит ещё, но всё-всё уже понимает: он утешает меня — тянется ручонками и целует. Он бегает уже по всей квартире… И хоть бы ты постарался как-нибудь быстрей выбраться! Ну, если это может помочь, пройди инициацию для вида и пообещай им жениться, что ли, на этой божьей корове!.. Какая я глупая! (Я снова плачу.) И что я тебе берусь советовать? Что мне отсюда видно, из моей конуры? По твоим письмам чувствуется, насколько там у тебя всё непросто и не гладко, — а уж я-то могла бы себе представить, как они умеют так запутать человека, что и дёрнуться не знаешь как…»

34

— Есть вещи и вопросы, с которыми человек должен оставаться один на один, — сказал хавий. Это был мой духовник, третий по счёту. Его звали Омнумель. Он пришёл ко мне в келью, сел на табурет и сидел уже пять минут молча. Его реплика, по его предположению, должна была стать итоговой — или хотя бы знаменовать промежуточный итог — в нашем безмолвном диалоге, который мы вели в продолжении этих пяти минут, не считая нужным произносить вслух взаимные упрёки, жалобы, возгласы презрения, недоверия и неприятия, — которые всё равно были бы никчемным сотрясением воздуха. Схема этого диалога была приблизительно такой: