Журнал Наш Современник №11 (2001) - Журнал Наш Современник

В своих “Воспоминаниях” редактор газеты-журнала “Гражданин” Виктор Феофилович Пуцыкович (1843—1909) пишет: “...Ф. М. Достоевский не только сделал мне некоторые разъяснения насчет этой легенды, но и прямо поручил мне кое-что о ней написать. Проездом в 1879 г. летом в Эмс и обратно в Петербург наш знаменитый повсюду писатель провел несколько дней в Берлине. Вот что он мне, между прочим, прямо тогда продиктовал с просьбою написать об этом: “Федор Михайлович с этою легендою о Великом инквизиторе достиг кульминационного пункта в своей литературной деятельности или — как это прибавил он — в своем творчестве...” На вопрос же мой, что значит то, что он поместил именно такую религиозную легенду в роман из русской жизни (“Братья Карамазовы”), и почему именно он считает не самый роман, имевший такой успех даже до окончания его, важным, а эту легенду, он объяснил мне вот что. Он тему этой легенды, так сказать, выносил в своей душе почти в течение всей жизни (выделено мной — В. И. ) и желал бы ее именно теперь пустить в ход, так как не знает, удастся ли ему еще что-либо крупное напечатать” *. Виктор Феофилович был человек аккуратный, даже скрупулезный. Приведенный текст записи вполне по смыслу совпадает с утверждением Любови Федоровны Достоевской, что ее отец, по преданиям семьи, изобразил себя, каким он был в двадцатилетнем возрасте, в... Иване Карамазове. На первую половину 40-х годов пришелся период отдаления от Церкви и борения с собственными сомнениями. Вернулся в лоно будущий автор “Братьев Карамазовых” лишь после ссоры с Белинским, случившейся в начале 1847 года и приведшей к разрыву отношений.

Образ Великого Инквизитора: первые штрихи

Итак, замысел Легенды о Великом Инквизиторе возник у писателя рано, и, судя по его словам, он начал создавать этот сложный персонаж почти одновременно с началом своей литературной деятельности. Точнее было бы сказать, собирать образ Великого Инквизитора. Скорее всего, помощник пастора лишь подтолкнул Достоевского к созданию этого образа. Священнослужитель окончил в 1826—1829 годах курс теологии в университетском Дерпте с золотой медалью и обрел звание кандидата теологии в 1829—1831 годах. Впоследствии, наряду с храмовой службой, Хуун на протяжении 27 лет (!) был духовником в ревельской гимназии и преподавал там иврит и греческий язык**.

Популярность его была действительно велика, коль скоро именитый художник дюссельдорфской школы Эдуард фон Гебхардт (1838—1925) написал с него живописный портрет, хранившийся долгие годы в храме. В 1938 году полотно было выставлено вместе с другими работами на персональной выставке работ Гебхардта в Таллине***.

Другой известный художник из балтийских немцев, Август Георг Вильгельм Пецольд (1795—1859), создал в 1842 году литографический портрет фон Хууна. Заметим, что литография была изготовлена в самое преддверие первого приезда Достоевского.

...С пожелтевшего, в пятнах, с надорванными углами бумажного листа мимо вас смотрит сухощавое лицо мужчины среднего возраста. Прямо и высоко посаженная голова на вытянутой шее. Большой и выпуклый лоб с начесанной на правый висок прядью волос, что часто встречается у людей своенравных, решительных. Таких мало интересует мнение окружающих. Его плотно сомкнутые губы едва растянуты в подобии улыбки. В ней — скепсис и подспудное желание смягчить возможное впечатление о недоверчивости. Не улыбаются лишь умные глаза. Они ясно, холодно, спокойно и сосредоточенно смотрят куда-то вдаль и в себя, скрывая затаенную энергию духа и страстность нрава. Скрытностью и твердой уверенностью в собственной правоте веет от лица этого человека, обликом своим вряд ли располагающего к откровенности. По крайней мере, при первом соприкосновении, при первом знакомстве. Он знает себе цену и к снисхождению не склонен. На этой литогравюре*, отпечатанной в одной из ревельских мастерских (v.Pohl), под изображением — надпись на немецком языке: “Ihr Lieben hat uns Gott also geliebet, so sollen wir uns auch unter einander lieben. Joh.4.11”. “Возлюбленные! если так возлюбил нас Бог, то и мы должны любить друг друга”, — узнается цитата из IV главы Первого соборного послания святого апостола Иоанна Богослова.

Напомним, глава начинается со слов: “...не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они, потому что много лжепророков появилось в мире”. Случайно ли появилась цитата именно из этой части послания Иоанна? Изобличение пороков и лжеучительства было действительно в 40-х годах излюбленной темой в проповедях фон Хууна, ревностного священнослужителя с фамилией несколько смешной и столь не созвучной его облику и манере держаться**. Сильная натура...

Стало быть, Ризенкампф не прибегал к красному словцу, рассказывая о существенном влиянии талантливого проповедника на местное сообщество. Общественное мнение, если говорить о критическом его характере, далеко не всегда отражает внутреннюю суть того, кому, так сказать, “косточки моют”. Поэтому и Достоевский, если он и получил первый толчок к изображению Великого Инквизитора в Ревеле от впечатлений о Хууне, вряд ли писал образ мрачного властителя дум паствы с помощника ревельского пастора с точностью до деталей. Великий романист оставляет Инквизитора даже безымянным. Более того, он помещает место действия в далекую Испанию, в город Севилью, где никогда сам не был. Оттого и назвал устами Ивана Карамазова историю его легендой.

Напомню о ней. Иван рассказывает об ожидании людьми пришествия Сына Небесного: “Пятнадцать веков уже минуло тому, как он дал обетование прийти во царствии своем, пятнадцать веков, как пророк его написал: “Се гряду скоро”. “О дне же сем и часе не знает даже и сын, токмо лишь отец мой небесный”, как рек он и сам еще на земле. Но человечество ждет его с прежней верой и с прежним умилением. О, с большей даже верой, ибо пятнадцать веков уже минуло с тех пор, как прекратились залоги с небес человеку:

Верь тому, что сердце скажет,

Нет залогов от небес.

И только одна лишь вера в сказанное сердцем! Правда, было тогда и много чудес. Были святые, производившие чудесные исцеления; к иным праведникам, по жизнеописаниям их, сходила сама царица небесная. Но дьявол не дремлет, и в человечестве началось уже сомнение в правдивости этих чудес. Как раз явилась тогда на севере, в Германии, страшная новая ересь. Огромная звезда, “подобная светильнику” (то есть церкви), “пала на источники вод, и стали они горьки”. Эти ереси стали богохульно отрицать чудеса...”. Внимательный читатель заметит, что герой романа говорит о появлении страшной ереси на севере Европы, “в Германии”. Время действия тоже совпадает. Пиетизм, как религиозное течение, и имеющее с ним непосредственную связь гернгутерство получили начало от движения “богемских братьев”***, зародившегося как раз в XV—XVI веках, то есть в то время, когда “пятнадцать веков уже минуло” с Рождения Христова. Однако возникает вопрос: почему именно гернгутерство и связанный с ним пиетизм могли навеять Достоевскому сравнение со “страшной ересью”, коль скоро эти учения, напротив, призывали к большей набожности? Здесь необходимо отметить, что в XIX веке эпитет “пиетист” приобрел негативный смысл, им тогда называли людей показной набожности. А ведь именно таков Великий Инквизитор. И именно тема об искупительной жертве Христа, центральная для гуситов, “богемских братьев”, а затем и для гернгутеров и пиетистов, становится центральной в диалоге Сына Небесного и Инквизитора. Анализу легенды посвятил свой великолепный труд замечательный русский философ Василий Васильевич Розанов. Он так и назвал свое исследование: “Легенда о Великом Инквизиторе”. Розанов приводит в своей работе большой отрезок текста из “Братьев Карамазовых”. Как ни утомительно длинное цитирование, повторить часть его для иллюстрации просто необходимо.

“Они порочны и бунтовщики, — говорит Великий Инквизитор в темнице, куда заточил Сына Небесного, — но под конец они-то и станут послушными. Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними господствовать, — так ужасно им станет под конец быть свободными. Но мы скажем, что послушны Тебе и господствуем во имя Твое. Мы обманем их опять, ибо Тебя мы уже не пустим к себе. В обмане этом и будет заключаться наше страдание, ибо мы должны будем лгать”. “В вопросе о хлебе, — говорит он, — заключалась великая тайна мира сего: приняв хлебы, Ты бы ответил на всеобщую вековую тоску человеческую — как единоличного существа, так и целого человечества вместе — это: “перед кем преклониться”. Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как оставшись свободным — сыскать поскорее то, пред чем преклониться. Но ищет человек преклониться перед тем, что уже бесспорно, столь бесспорно, что все эти люди разом согласились на всеобщее перед ним преклонение. Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, перед чем мне или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтобы и все уверовали в него и преклонились перед ним, чтобы непременно все вместе. Вот эта потребность общности преклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично, как и целого человечества с начала веков. Из-за всеобщего преклонения они истребляли друг друга мечом. Они создали богов и взывали друг к другу: “бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим”. И так будет до скончания мира, даже тогда, когда исчезнут в мире и боги: все равно — падут перед идолами. Ты знал, Ты не мог не знать эту основную тайну природы человеческой; Ты отверг единственное абсолютное знамя, которое предлагалось Тебе, чтобы заставить всех преклониться перед Тобой бесспорно, — знамя хлеба земного, и отверг во имя свободы и хлеба небесного. Взгляни же, что сделал Ты далее, — и все опять во имя свободы! Говорю Тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается. Но овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть. С хлебом давалось Тебе бесспорное знамя; дашь хлеб — и человек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба; но если в то же время кто-нибудь овладеет его совестью помимо Тебя, — о, тогда он даже бросит Твой хлеб и пойдет за тем, который обольстит его совесть. В этом Ты был прав. Ибо тайна бытия человеческого заключается не в том, чтобы только жить , а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить, и скорее истребит себя, чем останется на земле, — хотя бы кругом его все были хлебы. Это так. Но что же вышло?.. Или ты забыл, что спокойствие и даже смерть человеку дороже свободного выбора в познании добра и зла? Нет ничего обольстительнее для человека, как свобода его совести, но нет ничего мучительнее. И вот вместо твердых основ для успокоения совести человеческой раз навсегда — Ты взял все, что есть необычайного, гадательного и неопределенного, взял все, что было не по силам людям, а потому поступил как бы не любя их вовсе, — и это Кто же? Тот, Который пришел отдать за них жизнь. Вместо того, чтобы овладеть людскою свободой, Ты умножил ее и обременил ее мучениями душевное царство человека навеки. Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за Тобою, прельщенный и плененный Тобою. Вместо древнего и твердого закона (В. Розанов здесь отмечает: “То есть Закона Ветхозаветного, который от Новозаветного действительно отличается дробностью, раздельностью, твердостью указаний и точностью мер наказания, за нарушение его назначаемого (см. Второзаконие). Можно сказать, перелагая все юридические термины, что в Ветхом Завете даны правила, а в Новом — принципы” ) свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве Твой образ пред собою, но неужели Ты не подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и образ Твой и Твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора? Они воскликнут, наконец, что правда не в Тебе, — ибо невозможно было оставить их в смятении и мучении более, чем сделал Ты, оставив им столько забот и нерешенных задач. Таким образом, сам Ты и положил основание к разрушению Своего же Царства и не вина в этом никого более”.