Советская кинофантастика и космическая эра. Незабвенное будущее - Наталья Майсова

научной фантастики» и, следовательно, в конечном счете оказывается пространством социально-социетальной критики, а заодно и изображения лучшего общественного порядка [Suvin 1979: 4, 7–8]. Развивая идеи Э. Блоха, Сувин продуктивно объединяет политический потенциал научной фантастики с утопическими устремлениями к лучшему и более справедливому обществу. Подчеркивая заинтересованность научной фантастики в некоем научно-техническом novum[9], Сувин осмысливает глубинное политическое измерение научной фантастики через механизм когнитивного отчуждения, то есть способность нф-литературы побудить читателя взглянуть на собственное общество со стороны, одновременно пользуясь когнитивными механизмами как надежной сцепкой вымышленного с возможным. Этот давний тезис Сувина был воспринят как преимущественно политическая позиция (а не сугубо академический аргумент), зависимая от собственной его интерпретации марксистской теории. И действительно, в эссе 1997 года, посвященном связям между научной фантастикой, утопией и коммунизмом, Сувин писал:

Нам требуются лишь радикально освобождающие novum. И под «радикальным освобождением» я разумею не только лишь качественную новизну, противопоставленную обычной товарно-рыночной разности: речь о таком новшестве, которое находится в критическом противостоянии деградирующим отношениям между людьми, равно как и коммодификации самого человека и окружающей его природы, и при этом пребывает в плодотворной связи с памятью о культурном прошлом [Suvin 1997/2019: 146].

Отсюда же и полемическое уравнивание утопии с научной фантастикой как потенциально наиболее продуктивных утопических литературных жанров – вследствие опоры на познание, препятствующее соскальзыванию в область чистого вымысла и «полетов фантазии». Эти взгляды поддерживал и развивал также Ф. Джеймисон, в своей знаковой «Археологии будущего» предложивший дальнейшие возможные аналитические различения, весьма полезные при анализе утопических текстов, – например, разделение на утопическое воображение и утопическую форму [Jameson 2005: 1][10]. Эти различения будут рассматриваться в соответствующих главах книги, в том числе в свете продуктивной критики таких авторов, как Ч. Мьевиль, М. Боулд, К. Фридман и С. Зепке, оспоривших в своих недавних работах столь строгое предпочтение, отданное Сувином и Джеймисоном научной фантастике перед иными способами воображения будущего [Freedman 2000; Moylan 2001; Bould 2009; Zepke 2012][11]. С помощью рассмотренных здесь фильмов я постараюсь схематически обрисовать нарративное, визуальное и инструментальное, то есть специфически кинематографическое присутствие ряда утопических идеалов, кочующих по научно-фантастическим поджанрам (от собственно научной фантастики до более спекулятивных и фэнтезийных ее вариаций, мелодрам с нф-элементами и современной беллетризации истории космической эры), эпохам и медиа, и проанализировать историю советско-российского утопизма через призму связанных с ним интенций, программ и примет времени.

Кино как память о советской мечте ХХ века

Даже мельком взглянув на современную популярную культуру, мы с легкостью заметим обилие откровенно ностальгических киноинтерпретаций ключевых событий космической эры. Из недавних можно указать такие западные блокбастеры, как «Человек на Луне» (2018) и «Скрытые фигуры» (2016), а также российские «Салют-7» (2017) и «Время первых» (2017). Эти фильмы подтверждают синхроническую связь между популярностью кино как средства коммуникации, кинофильмом как переживанием опыта и космической эрой как неизбежным (с точки зрения ХХ века) будущим. В то же время формальный анализ этих фильмов выявляет важные интертекстуальные отсылки: ведь здесь использованы не только общие места, свойственные разным жанрам, от собственно научной фантастики до триллера и эпоса, но также и множество документальных и вымышленных источников. Пользуясь выражением Ж. Рансьера, можно сказать, что космическая эра ХХ века, став наконец реальностью, оказалась так похожа на научно-фантастический вымысел, что теперь «вымышляется ради того, чтобы быть помысленной» [Rancière 2000: 22–23]. По ходу дела коллективно вспоминается и сама космическая эра, и история научной фантастики, в ХХ столетии представлявшей, обдумывавшей, просчитывавшей и экстраполировавшей возможные последствия этой эры.

Многие исследователи отмечали особое значение недавних, относящихся уже к ХХI веку обращений к истории космической эры в российском контексте [Strukov, Goscilo 2016; Siddiqi 2011]. С. Герович в своей основополагающей работе открыто помещает подобное возвращение в мифологический контекст, вырастающий на почве коммуникативной и культурной памяти, заимствуя для его обозначения терминологический неологизм Н. Б. Ивановой – «ностальящее» [Gerovitch 2015; Иванова 2002: 56–69]. По словам Геровича, нынешнее переосмысление советской мифологии о господстве в космосе, в виде книжных и киноадаптаций и даже тематических «техно-пати» с явными отсылками к «первому космонавту» Гагарину, «главному конструктору» Королеву и прочим персонажам космической эры, качественно отличны от пресловутой горько-сладкой ностальгической тоски по утраченному прошлому (а в нашем случае – будущему). Эти современные произведения и мероприятия стоит рассматривать не столько как ламентации об утраченном будущем, сколько как попытки договориться о символах минувшей советской эпохи в новом контексте, придать им новые смыслы, лишь отчасти напоминающие первоначальные. Работа Геровича 2015 года особенно актуальна, поскольку в ней речь идет о ближайшем прошлом и развиваются предшествующие, устоявшиеся наблюдения по теме, трактовавшие постсоветское переосмысление космической эры в сугубо ностальгическом ключе.

Так, Д. Кабанова, к примеру, утверждала, что в постсоветском контексте символы социалистического государства обеспечивают связь с мифологемами национального прошлого, выступая постоянным напоминанием о том, что было потеряно, включая и прошлые воззрения на будущее [Kabanova 2012]. Утопические и антиутопические прогнозы, технический прогресс, эволюция наших представлений о жизни, интеллекте и человеческой морали – вот общие темы советской научной фантастики. В силу строгости цензуры, ослабившей хватку лишь в перестроечные 1980-е, советская фантастика весьма поднаторела в стратегиях иносказания разной степени изощренности, позволявшего излагать политически несанкционированные соображения. Некоторые из этих стратегий (аллегории, намеки и отсылки, «шутки для своих» и так далее) дешифруются с помощью нарративно-тематического интерпретативного анализа, другие же относятся непосредственно к форме произведения либо становятся ясными на пересечении формы, содержания и контекста (ср. [Лейдерман, Липовецкий 1993]). В то же время постепенная эволюция эстетических предпочтений и стратегий сказывается как на культурной, так и на коммуникативной памяти, поскольку известные формы, равно как и целые жанры и идеи, одобряются и выдвигаются на передний план в ущерб остальным; к примеру, наследие А. Тарковского, как и эстетика детских научно-фантастических произведений, нашли отражение во многих научно-фантастических фильмах позднесоветского времени.

Советская научно-фантастическая литература уже давно пользуется вниманием видных исследователей и не раз рассматривалась в самых различных аспектах, включая воззрения на освоение космоса. Что же касается научно-фантастического кино, широко представленного в архивах Госфильмфонда и доступного на онлайн-платформах, таких как фильмотека телестудии Роскосмоса (http://www.tvroscosmos.ru/31/) или YouTube, то оно остается малоисследованным: его изучение ограничивается, как правило, интерпретативным анализом или же разбором технических аспектов [Kabanova 2012]. Среди работ о кино стоит отметить содержательное исследование А. Рогачевского, предметно сфокусированное на теме освоения космоса в советских научно-фантастических фильмах, включая и сравнительный аспект – анализ отсылок к американской кинофантастике того времени. Работа Рогачевского сосредоточена главным образом на киноповествовании, а также общественно-политических и культурных отсылках; аналогичным образом подходил к вопросу и Ф. Джеймисон, который в своей влиятельной статье упомянул о сухой предсказуемости советской кинофантастики, объяснил ее идеологическим контекстом рационалистического советского социализма и каноном соцреализма [Rogatchevski 2011; Джеймисон 2006: 43–44]. Советское научно-фантастическое кино зачастую рассматривается исключительно как зеркально-утопическая или антиутопическая критика общественно-политического и идеологического контекста, и лишь в особых случаях (таких, как творчество А. Тарковского или «Кин-дза-дза!» Г. Данелии) во внимание принимаются эстетика и общечеловеческая философская проблематика.

Отмеченные выше лакуны в изучении советской кинофантастики отчасти могут оправдывать подтверждаемое анализом кинематографической политики убеждение, что подцензурный советский киномейнстрим был идеологически куда более подконтролен, а эстетически значительно слабее, чем научно-фантастическая литература, которая могла распространяться нелегально, в обход официальных издательств. В то же время именно благодаря этому обстоятельству массовая советская индустрия научно-фантастического кино заслуживает исследовательского внимания: «важнейшее из искусств», как окрестил кинематограф В. И. Ленин, находилось на стыке эстетики с идеологическими установками, исповедуемыми Госкино. После того как соцреализм перестал существовать как единый канон