Дети Есенина. А разве они были? - Юрий Сушко

Но как требовать? Топать ногами? Писать возмущенные письма? Было, проходили. Выходить на митинг? На демонстрацию?

В кругу друзей вольпинская идея – провести мирную акцию протеста – вызвала неоднозначную реакцию. Многие отнеслись к этому вообще как к провокации. Ему говорили: «Алик, ты с ума сошел! Ты что, всерьез? В самом деле? Всех ведь просто посадят! А пользы арестованным – пшик. Ты что, забыл, в какой стране живешь?..»

– Где мы живем, я помню. Но и здесь можно оставаться свободным и честным человеком. Как? Хочешь быть свободным – открой рот и говори правду, – упрямился Алик.

– Личность или группа личностей ничего не может сделать против истории, – осторожно заметил Юра Айхенвальд [5].

– Да наплюй ты, братец мой, на фиг на историю! Речь идет о юридическом факте! Если что надо менять, то, может, именно историю, чтобы новое поколение жило именно по кодексу. Я думаю, – говорил Есенин-Вольпин, – что если бы такие протестные акции проходили в 20–30-х годах, если бы они тогда составляли фон московской жизни, то Сталину просто не удалось бы захватить власть, которую он получил. Мы должны быть все-таки готовы к тому, чтобы встретить будущее и не дать им повторить прошлое… Или я ошибаюсь?

– Согласен, но думаю, так это не делается.

– Может быть, так и не делается, но я уже решил. И все это не так уж трудно будет организовать.

– Нет, все равно это не годится, – сомневался Айхенвальд.

Но остановить, переубедить Вольпина было уже совершенно невозможно, никаких доводов о возможной опасности он не принимал, придерживаясь своего непоколебимого жизненного принципа: «Долой инстинкт самосохранения и чувство меры! Это миф, что приспосабливаться в какой-то мере должен каждый, что без этого обойтись нельзя. Но почему нельзя? Если всего бояться, то, может быть, и нельзя. Бояться нужно только страха!»

Именно так он строил свои отношения с государством: бояться только страха.

– Поймите же вы, не только ради Синявского и Даниэля я все это затеваю, – твердил Александр Сергеевич. – Проблема шире.

Наступит реакция – и любому грозит арест, закрытый суд, тюрьма. И ваши разговоры о сегодняшней опасности – только самозащита. Судопроизводство – проблема, которая всегда оставалась на последнем месте. Вот все вы говорите, что Россия – неправовое государство. Нет! Неправовых государств не существует, не может существовать, государство по определению – правовой институт. Государство не может признаться, что оно неправовое. Это в переносном, метафорическом смысле можно говорить, что оно ущербное, неправовое. Любое государство, соблюдает оно свое законодательство или нет, является правовым институтом, коль скоро оно к чему-то обязывает людей. Без этого не может быть системы прав и обязанностей. А то, что вы меня пытаетесь сейчас убедить, что у граждан нашего государства есть только обязанности, – это неконституционная точка зрения! Если так, то бессмысленны и конституция, и сами преследования – все бессмысленно…

Конечно, в свои сорок лет он осознавал, что изменить систему кучке инакомыслящих не удастся. «Людей сначала надо научить мыслить, а уже потом делать с ними большое дело переустройства гигантской системы, – разочаровывал нетерпеливых бунтарей ученый-математик. – Я уверен, что с недоучками мы снова зайдем в тот же тупик, в каком оказалась наша страна и ее несчастный народ с недоучкой Лениным и особенно с недоучкой Сталиным. Недоучки – очень опасные типы, они гораздо опаснее просто безграмотных людей. Им, не познавшим глубин ни в одной области знания, нахватавшимся вершков, в какой-то момент начинает казаться, что учиться больше не надо, что их «великий» ум постиг истину и что они, и только они, знают, как все надо делать. И становятся жутко агрессивны…»

«Я тогда очень испугалась, – говорила жена Алека Вика, – что его упекут, но уже не в простую психушку, а куда пострашнее и подальше… Какое-то время я еще пыталась говорить ему, что это сделает невозможным его работу как математика, что это вообще перекроет ему любые возможности нормального существования в науке, продолжения его исследований… Уговоры были бесполезны».

Наиболее молодые и рьяные во главе с Владимиром Буковским [6], разумеется, горой стояли за проведение шествия. Вольпин их урезонивал: демонстрация – это когда люди идут по улице с флагами или с чем-то еще. А митинг – это встреча, собрание. Ну, вспомните школьные уроки английского! Meeting… Yes? Встреча друзей, единомышленников, понятно? «Я помню, – рассказывала Виктория, – как Буковский 20-летним наивным мальчиком пришел к нам в квартиру и мой муж долго вправлял ему мозги».

– Нам нужен именно митинг, – и тут Алик впервые произнес ключевое слово, – митинг гласности. Вообще, если кто-то хочет устраивать литературный митинг, то пусть проводит. Но только в другом месте. Лена, тебе хочется поближе к Пушкину? Ради бога!..

Да, литературные ассоциации хороши и даже где-то необходимы. Наше мышление – вообще ассоциативный процесс, но нужна сосредоточенность, и тогда любые ассоциации отстраняются. Нашим людям явно не хватает именно сосредоточенности. Представьте, следующий публичный протест может быть вовсе не по поводу писателей. И что? Или обязательно нужно быть писателем для того, чтобы мы вышли на подобный митинг и протестовали?..

– Идея гласности идиотская, надо требовать свободы, – отмахивались от предложения Вольпина.

– Почему? – горячился он. – Гласность ведет к свободе. А свобода – к гласности? Это еще вопрос… Разное бывает.

– А где вы видели, чтобы на Западе демонстранты требовали гласности?

– Начнем с того, что ни я, ни вы и вообще никто из нас своими глазами этих демонстраций не видел. Или я ошибаюсь? Нам что показывают? Объектив кинокамеры из «Хроники дня» – чужой глазок. Но знаете ли вы о негласных, закрытых судах на этом гнилом Западе? Если кого-то там будут судить так, как судят у нас, то вполне возможно, что именно такие там демонстрации будут. Во всяком случае, мы имеем дело с нашей проблемой, а не с проблемой где-то в другой стране.

– Там негров линчуют, – огорчился Коля Вильямс. – Пожалуйста, Люда, подай платок.

Когда, наконец, совместными усилиями был найден ответ на извечный российский вопрос – «Что делать?», – зачинщики акции озадачились другими вопросами: «Где, когда и, главное – как?»

Кроме Пушкинской, предлагались другие места: у здания Прокуратуры, Верховного суда, потом неожиданно возникла Старая площадь, где располагался Центральный комитет КПСС. Но остановились все-таки на Пушкинской площади.