Полное собрание сочинений в тринадцати томах. Том первый. Стихотворения (1912-1917) - Владимир Маяковский

Военно-морская любовь

По морям, играя, носитсяс миноносцем миноносица.Льнет, как будто к меду осочка,к миноносцу миноносочка.И конца б не довелось ему,благодушью миноносьему.Вдруг прожектор, вздев на нос очки,впился в спину миноносочки.Как взревет медноголосина:[10]"Р-р-р-астакая миноносина!"Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится,а сбежала миноносица.Но ударить удалось емупо ребру по миноносьему.Плач и вой морями носится:овдовела миноносица.И чего это несносен наммир в семействе миноносином?

Гимн здоровью

Среди тонконогих, жидких кровью,трудом поворачивая шею бычью,на сытый праздник тучному здоровьюлюдей из мяса я зычно кличу!Чтоб бешеной пляской землю овить,скучную, как банка консервов,давайте весенних бабочек ловитьсетью ненужных нервов!И по камням острым, как глаза ораторов,[10]красавцы-отцы здоровых томов,потащим мордами умных психиатрови бросим за решетки сумасшедших домов!А сами сквозь город, иссохший как Онания,с толпой фонарей желтолицых, как скопцы,голодным самкам накормим желания,поросшие шерстью красавцы-самцы!

Гимн критику

От страсти извозчика и разговорчивой прачкиневзрачный детеныш в результате вытек.Мальчик — не мусор, не вывезешь на тачке.Мать поплакала и назвала его: критик.Отец, в разговорах вспоминая родословные,любил поспорить о правах материнства.Такое воспитание, светское и салонное,оберегало мальчика от уклона в свинство.Как роется дворником к кухарке сапа,[10]щебетала мамаша и кальсоны мыла;от мамаши мальчик унаследовал запахи способность вникать легко и без мыла.Когда он вырос приблизительно с поленои веснушки рассыпались, как рыжики на блюде,его изящным ударом коленапровели на улицу, чтобы вышел в люди.Много ль человеку нужно? — Клочок —небольшие штаны и что-нибудь из хлеба.Он носом, хорошеньким, как построчный пятачок,[20]обнюхал приятное газетное небо.И какой-то обладатель какого-то именинежнейший в двери услыхал стук.И скоро критик из _и_мениного выменивыдоил и брюки, и булку, и галстук.Легко смотреть ему, обутому и одетому,молодых искателей изысканные игрыи думать: хорошо — ну, хотя бы этомупотрогать зубенками шальные икры.Но если просочится в газетной сети[30]о том, как велик был Пушкин или Дант,кажется, будто разлагается в газетегромадный и жирный официант.И когда вы, наконец, в столетний юбилейпродерете глазки в кадильной гари,имя его первое, голубицы белей,чисто засияет на поднесенном портсигаре.Писатели, нас много. Собирайте миллион.И богадельню критикам построим в Ницце.Вы думаете — легко им наше бельеежедневно прополаскивать в газетной странице!

Гимн обеду

Слава вам, идущие обедать миллионы!И уже успевшие наесться тысячи!Выдумавшие каши, бифштексы, бульоныи тысячи блюдищ всяческой пищи.Если ударами ядртысячи Реймсов разбить удалось бы —попрежнему будут ножки у пулярд,и дышать попрежнему будет ростбиф!Желудок в панаме! Тебя ль заразят[10]величием смерти для новой эры?!Желудку ничем болеть нельзя,кроме аппендицита и холеры!Пусть в сале совсем потонут зрачки —все равно их зря отец твой выделал;на слепую кишку хоть надень очки,кишка все равно ничего б не видела.Ты так не хуже! Наоборот,если б рот один, без глаз, без затылка —сразу могла б поместиться в рот[20]целая фаршированная тыква.Лежи спокойно, безглазый, безухий,с куском пирога в руке,а дети твои у тебя на брюхебудут играть в крокет.Спи, не тревожась картиной кровии тем, что пожаром мир опоясан, —молоком богаты силы коровьи,и безмерно богатство бычьего мяса.Если взрежется последняя шея бычья[30]и злак последний с камня серого,ты, верный раб твоего обычая,из звезд сфабрикуешь консервы.А если умрешь от котлет и бульонов,на памятнике прикажем высечь:"Из стольких-то и стольких-то котлет миллионов —твоих четыреста тысяч".

Теплое слово кое-каким порокам

(почти гимн)

Ты, который трудишься, сапоги ли чистишь,бухгалтер или бухгалтерова помощница,ты, чье лицо от дел и тощищипомятое и зеленое, как трешница.Портной, например. Чего ты радиэти брюки принес к примерке?У тебя совершенно нету дядей,а если есть, то небогатый, не мрет и не в Америке.Говорю тебе я, начитанный и умный:[10]ни Пушкин, ни Щепкин, ни Врубельни строчке, ни позе, ни краске надуманнойне верили — а верили в рубль.Живешь утюжить и ножницами раниться.Уже сединою бороду п_е_ревил,а видел ты когда-нибудь, как померанецрастет себе и растет на дереве?Потеете и трудитесь, трудитесь и потеете,вытелятся и вытянутся какие-то дети,мальчики — бухгалтеры, девочки — помощницы, те и те[20]будут потеть, как потели эти.А я вчера, не насилуемый никем,просто,снял в «железку» по шестой рукетри тысячи двести — с_о_ ста.Ничего, если, приложивши палец ко рту,зубоскалят, будто помог тем,что у меня такой-то и такой-то тузмягко помечен ногтем.Игроческие очи из ночи[30]блестели, как два рубля,я разгружал кого-то, как настойчивый рабочийразгружает трюм корабля.Слава тому, кто первый нашел,как без труда и хитрости,чистоплотно и хорошокарманы ближнему вывернуть и вытрясти!И когда говорят мне, что труд, и еще, и ещебудто хрен натирают на заржавленной теркея ласково спрашиваю, взяв за плечо:[40]"А вы прикупаете к пятерке?"

Вот так я сделался собакой

Ну, это совершенно невыносимо!Весь как есть искусан злобой.Злюсь не так, как могли бы вы:как собака лицо луны гололобой —взял быи все обвыл.Нервы, должно быть…Выйду,погуляю.[10]И на улице не успокоился ни на ком я.Какая-то прокричала про добрый вечер.Надо ответить:она — знакомая.Хочу.Чувствую —не могу по-человечьи.Что это за безобразие!Сплю я, что ли?Ощупал себя:[20]такой же, как был,лицо такое же, к какому привык.Тронул губу,а у меня из-под губы —клык.Скорее закрыл лицо, как будто сморкаюсь.Бросился к дому, шаги удвоив.Бережно огибаю полицейский пост,вдруг оглушительное:"Городовой![30]Хвост!"Провел рукой и — остолбенел!Этого-то,всяких клыков почище,я и не заметил в бешеном скаче:у меня из-под пиджакаразвеерился хвостищеи вьется сзади,большой, собачий.Что теперь?[40]Один заорал, толпу растя.Второму прибавился третий, четвертый.Смяли старушонку.Она, крестясь, что-то кричала про черта.И когда, ощетинив в лицо усища-веники,толпа навалилась,огромная,злая,я стал на четверенькии залаял:Гав! гав! гав!

Кое-что по поводу дирижера

В ресторане было от электричества рыж_о_.Кресла облиты в дамскую мякоть.Когда обиженный выбежал дирижер,приказал музыкантам плакать.И сразу тому, который в бородутолстую семгу вкусно нес,труба — изловчившись — в сытую мордуударила горстью медных слез.Еще не успел он, между икотами,[10]выпихнуть крик в золотую челюсть,его избитые тромбонами и фаготамисмяли и скакали через.Когда последний не дополз до двери,умер щекою в соусе,приказав музыкантам выть по-зверьи —дирижер обезумел вовсе!В самые зубы туше опоеннойвтиснул трубу, как медный калач,дул и слушал — раздутым удвоенный,[20]мечется в брюхе плач.Когда наутро, от злобы не евший,хозяин принес расчет,дирижер на люстре уже посиневшийвисел и синел еще.

Пустяк у Оки

Нежно говорил ей —мы у рекишли камышами:"Слышите: шуршат камыши у Оки.Будто наполнена Ока мышами.А в небе, лучик сережкой вдев в ушко,звезда, как вы, хорошая, — не звезда, а девушка…А там, где кончается звездочки точка,месяц улыбается и заверчен, как[10]будто на небе строчкаиз Аверченко…Вы прекрасно картавите.Только жалко Италию…"Она: "Ах, зачем вы давитеи локоть и талию.Вы мне мешаетеу камыша идти…"

Великолепные нелепости