Спецпохороны в полночь: Записки 'печальных дел мастера' - Лев Наумович Качер

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины, Как шли бесконечные, злые дожди, Как кринки несли нам усталые женщины, Прижав, как детей, от дождя их к груди…

Это мог написать только остро видящий, остро чувствующий человек, как говорится, — свой в доску.

То, что он многое-многое понимал давно и четко — в этом тоже не сомневаюсь. Высказаться не мог, не смел. Не дано, значит, сверхсмелости. Но многим ли это дано? Судить — легче, проще… Я предпочитаю благодарить человека за то хорошее, что он сделал, оставил, дал… Мое сердце и сегодня согревают строки:

Жди меня, и я вернусь. Только очень жди, Жди, когда наводят грусть Желтые дожди…

Не обессудьте, о Константине Симонове у меня свои воспоминания. Я, например, с удовольствием наблюдал за ним, когда он, тамада, вел застолья. Сколько веселья, какое легкое, никому не обидное остроумие!

Я хорошо знал его первую жену и всех его четверых детей в разных возрастах помню. Я знаю, что К. Симонов сумел и после своей смерти не разобщить семью, как это подчас бывает, а сдружить. Как? Очень просто. Он составил продуманное завещание, и никого из родных не унизил, не обидел. Правда и то, что ему было чем наделять — богатый человек… Так или иначе дружба между детьми сохранилась.

Всем, кто знал его за несколько лет до смерти, и мне в том числе, казалась нечеловечески исступленной его работа. Он писал, писал, выступал, работал с теледокументалистами, мотался, как обычно, по миру… И вдруг звонок:

— Симонов умер…

Впрочем, не совсем вдруг. И не совсем "умер". Его, как говорится, "запороли" врачи. До лечения в нашей больнице он побывал в Париже. Там его осмотрели медицинские светила. Он жаловался на почки. Им же не понравились его легкие. Он успел потом побывать на симпозиуме в Ташкенте. Прилетел в Москву — очень плохое самочувствие. Куда? В Кремлевку… Там и умер. Сочли — от рака легких. Но приехал профессор-легочник из Исландии и… Да, бывают такие печальные курьезы… Этот профессор выяснил, что пациент много лет курил трубку. Исландец обнаружил слой смолы на легких писателя. И там, за рубежом, оказывается, есть, создана специальная машинка для очищения этого налета… Но — поздно…

Все это мне рассказали в больнице, когда я приехал забирать тело писателя.

Боже мой, какое ужасное у него было лицо! Что же за боль, за муку он перенес! А ведь вроде совсем недавно я видел его энергичным, красивым, с этими живыми, въедливыми глазами, белыми волосами и темными бровями! И надо свыкнуться с этим новым, пугающим обликом… Тяжко. Лучше не смотреть…

Где хоронить? Заранее было решено, что "согласно регалиям" — на Новодевичьем. Шуршат бумажки в руках чиновника, заполняются анкетные данные. Вопросов нет — Симонов есть Симонов. И даже здесь, в спецотделе, ведающем куда какого покойника отправить на последнее "место жительства", витает дух симоновского поэтического обаяния… Секретарша задумчиво произносит: "Жди меня, и я вернусь…" И в глазах у нее тоска о недополученном, о тех верных рыцарях, которые где-то, значит, есть, бывают, встречаются…

И вдруг звонок…

— Вас, Лев Наумович.

Голос оргсекретаря правления Союза писателей СССР Юрия Верченко:

— Отбой. Не оформляйте ничего. Срочно ко мне.

Приехал, ничего не понимаю.

— Вскрыли завещание. Воля покойного такая — кремировать и прах развеять. Будем выполнять.

Почему развеять? Почему именно под Гомелем? Его личный юрист рассказал мне — там он воевал, попал в окружение, из которого выйти практически было невозможно. Там, в окопе, Константин Симонов поклялся одному полковнику:

— Если мы все-таки прорвемся и останемся живы — я свой прах развею здесь.

Позже тот полковник стал начальником Белорусского военного округа.

Мне надо было все сделать быстро. Отвез тело в Донской крематорий. Получил обещание — через три дня отдадут урну с пеплом. Но у нас уже билет на завтра, на утро… Пробую убедить, растолковать. В ответ будничное:

— Ничего не получится.

Значит, пора предлагать деньги…

Ранним утром нам с юристом Келлерманом служитель крематория протянул горшочек… Мы в обмен отдали мятенькую бумажку — квитанцию. Это, признаюсь, страшненько и неловко — нести Симонова в горшочке… Конечно, прах, пепел, да и еще к тому же, кто может точно сказать, чей… Нас же в "преисподнюю", где сжигают, — ни на полшага… Идем, молчим… Думаем об одном: "Как же так, вся огромная, разнообразная, набитая событиями, страстями жизнь поэта и писателя уместилась в итоге вот в этом горшочке! Вот и все? Точка?"

Наши шаги отчетливы в тишине непроснувшейся толком улицы. И о себе, конечно, печаль… О себе тоже, хочешь не хочешь… Раз такой человек — в пепел, то что же ты… Сколько я таких урн перенес!

… Через три месяца умерла его жена, от рака… Она знала, что больна, давно знала. Ее просьба — распылить пепел там же, где "был" Симонов, — была выполнена. Надо ли добавлять, как она любила его?

Причем тут розовые розы? Есть тайны человеческой души, тонкая, едва заметная в суете буден, давняя, но не исчезающая боль. Вероятно, трудно объяснить все это многим нынешним девицам, которые решили, что "спать" с мужчиной можно и по капризу, и от плохого настроения, и в пику подруге, и потому, что "любви нет, ее ветераны придумали…" Жаль мне этих растерянных, потерянных, торопящих события… Жаль, что секс у нас слишком часто подменяет любовь. Мини-юбки, мини-аборты лет с тринадцати. А в итоге — ранняя разбитость, нездоровье, сигарета в зубах, недобрый, отчаявшийся взгляд…

Причем здесь Константин Симонов? И розовые розы?

… Он был в Париже, когда умерла актриса Валентина Серова… "Жди меня, и я вернусь…" Кажется, между ними давным-давно все было кончено… У каждого шла своя жизнь… Но как-то же, значит, поэт узнал, что ее больше нет, а далее — звонок междугородней.

— Лев