Любезный друг - Мария Спивак

— За Женькой своим ушла, — с мрачной тоской обронила на поминках бабушка и тоже начала болеть.

Евгению почти не пришлось за ней ухаживать: к тому времени он, к лёгкому своему недоумению, оказался женат на Марине. Ради него она готова была на всё и взяла на себя все заботы. При разводе это называлось: «ты и женился только затем, чтобы я сидела с твоей бабушкой». Точно так же аборт, решение о котором принималось совместно, в здравом уме и трезвой памяти, превратился в патетическое: «из-за тебя я лишилась возможности иметь детей».

Но до развода оставалось ещё пятнадцать лет, и они протянулись как сон пустой. Оттепель закончилась, государство стагнировало, и Женя стагнировал с ним на пару. Преподавал, кропал научные работы, вёл семинары, писал стихи, в которых, кстати, наконец зазвучало пресловутое живое чувство — главным образом, тоска по ускользающей жизни человека, явно в ней лишнего. О том чтобы это напечатать, не стоило и мечтать. Женя испытал себя в прозе: арбатский роман из послевоенного времени. Получилось красиво, но сухо — гербарий. Марина, впрочем, хвалила и даже носила роман к знакомому в издательство, без толку, разумеется. Но тогда считалось нормальным «творить в стол», как с явным скатологическим подтекстом отзывался обо всех своих экзерсисах Женя; непризнанность скорее подтверждала талант, нежели отрицала его.

Его нигилизм давно перерос в цинизм, но звание интеллектула сохранялось, и, поскольку детей у них с Мариной не было, а знакомства были, ничто не мешало им доставать дефицитные книги для семейной библиотеки и билеты на лучшие театральные премьеры и художественные выставки, и проникать на «особенные» домашние концерты, и ездить на белые ночи в Ленинград, а летом на море в Коктебель — словом, делать всё то, без чего немыслимо существование людей высокодуховных и образованных.

Любовницы? Разумеется; куда без них. Но — не много, не часто. Женя хотел не секса, а любви — увы, тщетно. Он печалился, однако понимал, что ничего не поделаешь: мойры — народец зловредный.

Умер Брежнев. Страна с ускорением «жэ» повалилась в тартарары. Приблизительно в это время Женя — для многих уже Евгений Евгеньевич — случайно оказался один в Ленинграде, пошёл смотреть балет Эйфмана и в антракте познакомился с двумя молодыми девушками, двоюродными сестрами. Очень хорошенькие и очень разные, одна беленькая, другая черненькая, одна — стройная берёзка, другая — песочные часики, одна серьёзная, другая хохотушка, и обе — острые на язык чертовки, Аня и Эля буквально просились куда-нибудь на обложку «Плейбоя» — как есть, парой. Женя страстно возжелал обеих, только Аня зацепила его классичностью облика, а Эля — очевидной отвязностью.

Девушки оказались москвички; домой возвращались вместе. Аня, начинающая актриса (не хухры-мухры!), успела дважды сняться в кино, и ещё она хорошо пела. Эля пела тоже неплохо, но сценических притязаний не имела, знала английский и работала туристическим гидом. К моменту выхода на платформу Ленинградского вокзала Женя твёрдо знал, что Эля ему даст, а на Ане он женится, ибо союз с Мариной себя исчерпал, а поэтам нужно обновление.

Так и получилось, что день аниного рождения — где-то через полгода после балета — Женя до вечера провёл в элиной постели: ну, никак не мог заставить себя вылезти и отправиться за подарком. Изначально собирался уйти днём и дома написать стихотворение, но Эля, горячее существо, не отпускала… а он не настаивал… а потом подумал, ладно, что-нибудь куплю… а потом и на магазин не осталось ни минутки…

И тогда его озарило: кажется, в папке отца есть кое-что подходящее.

Дальше всё происходило как в кино во сне — в смысле, как в кино показывают, что человеку всё видится будто во сне. Счастливо истерзанный, Женя забежал домой, размашисто прошагал к письменному столу, выхватил из нижнего ящика папку и принялся лихорадочно перебирать пожелтевшие листы. Ага, ага, вот! Точно: подходит!

Любезный друг,Любви недугМеня постиг…

Отлично! Женя взял чистый лист, чернильную ручку, красивым почерком переписал стихотвореньице, помахал листом в воздухе, свернул его в широкую трубку и перевязал розовой лентой.

Подарок имел успех — правда, чуть меньший, чем Евгений рассчитывал. Молодёжь уже тогда огорчала его невежеством. Ха-ха. Знай он, что будет ещё через тридцать лет, подождал бы расстраиваться.

Глядя на нынешних малограмотных зверообразных, легко поверить, что Творец, если таковой имеется, когда-то давно поставил, на манер профессора Преображенского, эксперимент по превращению обезьян в людей, но понял, что тот с треском провалился, и открутил всё назад — и мы теперь наблюдаем процесс обратного превращения…

Впрочем, бог с ними, с нынешними. Речь не об этом.

На том далёком дне рождения присутствовал один эстрадный певец, тогда почти неизвестный, и он, когда Аня с разрешения Евгения зачитала гостям подарочный «стих», сразу сделал стойку и закричал:

— Ой, а можно… А можно… Можно, я отдам композитору? Выйдет отличная песенка!

И правда, вышла. Певец с нею прославился и на ней одной протянул лет пять. Женя и Аня оформили отношения. Эля не знала о свадьбе до последнего и на торжество не пришла — поздравила сестру по телефону и очень удобно куда-то канула. Для Ани это не выглядело слишком странно: Эля — так, словно фонетически её судьбу устроил Набоков — вышла замуж за англичанина, электронщика Эла, и уехала жить в городок Эли (тот, где элегантен собор). Женя не любил Набокова — пижон, престидижитатор от словесности. Но за Элю порадовался — молодчина.

Карьера Ани быстро шла в гору — отчего и какими путями, он не интересовался. Детей она заводить отказывалась, но он и не торопил: идея наследника привлекала, зато макабрическая реальность пелёнок — ничуть. Они жили без забот, широко, с аппетитом. Их часто приглашали на так называемые светские тусовки, где, стараниями его жены, каждая собака давно уяснила, что Евгений Евгеньевич Штеллер — образованнейший человек и прекрасный поэт, автор слов к знаменитому шлягеру «Любезный друг».

Затем Анна сама вздумала стать певицей и заклянчила:

— Напиши песню, пожалуйста, я знаю, у тебя получится! Что-нибудь такое… вроде «Друга»! Ну, Же-е-е-енька, ну, пожалуйста, ну, для меня, ну, что тебе стоит!

Мне ничего не стоит написать что угодно кроме песни, подумал её муж, но промолчал и, недолго повоевав с совестью, залез в папку отца и отобрал пяток подходящих стихотворений, лирических, с грустным юмором, а если вдуматься, даже пронзительных.

Сначала он переживал: плагиат, воровство. Но потом успокоил себя: отец, передавая папку, ни о чём не просил. Значит, стихи можно приравнять к обычному наследству и распоряжаться ими по собственному разумению.

И оказалось, отец был прирожденным поэтом-песенником — в немалой степени потому, что любая музыка по неведомой причине слегка опошляла и опрощала, сводила на доступный обывателю уровень его стихи. С ними Анна за пару лет стала звездой. Из тех, которых на эстраде целый Млечный путь, но — на слуху и на виду, как положено. Она не упускала случая пиарить мужа, и довольно скоро его собственные стихи напечатало очень солидное издательство. В сборник вошли холодные, прозрачные изыски юности и наивный байронизм времён застоя, и недавние, безупречного изготовления, стразы, ослеплявшие дремучих современников похлеще всякой подлинной алмазной россыпи.

Сборник был положительно отмечен критикой и разошёлся умеренным тиражом.

И это при том, что мода на чтение прошла, а на поэзию и подавно, удивлялся высокой оценке своего творчества Евгений, при всём цинизме не способный приписать успех одним только стараниям Анны.

Его стали приглашать на литературные вечера, на радио и умные беседы на канале «Культура». На улице, случалось, узнавали — правда, чаще по светским фотографиям в журналах с программами телепередач, чем по самим передачам. Затем глянцевый мужской журнал опубликовал его подробное интервью с лестной и одновременно очень похожей фотографией; популярность повысилась ещё на градус. Это было приятно, и, хотя наличие Википедии в его голове никого не удивляло, поскольку никем не распознавалось, по обилию сложных слов в гладкой речи все, тем не менее, понимали: Штеллер — человек реально культурный. А ввиду того, что его манера общения как бы на равных создавала иллюзию активной вовлечённости слушателя, читателя или зрителя в монолог, то слушатели, читатели и зрители охотно любили себя в Штеллере — вот какими мы станем, если нас чуточку апгрейдить, представлялось им.

Евгений без проблем расправил плечи внутри своей публичной персоны и постепенно привыкал числиться мэтром.

Но чем длиннее становился «мэтраж», тем больше его выводило из себя — раздражало — бесило — то, что люди, знакомясь с ним или просто завидев на улице, тотчас же, словно по щелчку пальцев гипнотизёра, выдавали: