Призраки Лексингтона (сборник) - Харуки Мураками

Вдруг земля у корней дуба вспучилась, потрескалась и разломилась. На поверхность вылезло что-то вроде острого когтя. У меня сами собой сжались кулаки, взгляд застыл на этом, а в голове пронеслось: «Сейчас что-то будет!» Коготь энергично разгреб землю, из образовавшейся норы выкарабкался зеленый зверь.

Первым делом он отряхнулся, и со сверкающей зеленой чешуи посыпались комья земли. Его удивительно длинный нос с темным кончиком торчал тонким хлыстом. И только глаза – совсем как у человека. При виде этих глаз я невольно содрогнулась: в них жили мысли – как у меня или, скажем, у вас.

Зверь приблизился к дому и постучал в дверь кончиком носа. Сухо раздалось: «Тук, тук-тук»… Тайком, чтобы не привлечь его внимания, я пробралась в дальнюю комнату. Кричать смысла нет: в округе ни души, а муж припозднится. Черным ходом бежать невозможно: в доме всего одна дверь, и в нее стучится отвратительный зеленый зверь. Остается только затаиться и сделать вид, что внутри никого нет: быть может, он смирится и куда-нибудь уйдет. Но зверь не отступал. Он изогнул кончик носа, сунул его в замок и… Замок поддался, слегка щелкнув, дверь приоткрылась, и внутрь неспешно проник нос. Он внимательно изучал комнату – как осматривается, приподняв голову, змея. «Эх, стоять бы сейчас с ножом у двери, да отрубить этот нос по самое основание». На кухне полно острых ножей. Но зверь, словно услышав меня, только хмыкнул:

– Б-б-бес толку все это. – Странно он говорит – похоже, с трудом подбирает слова. – Этот нос – яко хвост я-я-ящерицы: руби не руби, все расти будет. Чем чаще рубишь, тем си-сильнее и длиннее становится. Так что з-з-зазряэто все. – И жуткие глазищи завращались волчками.

Да он читает мысли! Ну, это уж слишком! Никому не позволю рыться у себя в мозгах – тем паче такому непонятному и жуткому зверю. Меня прошиб холодный пот. В самом деле, что он собирается сделать? Сожрать меня? Или утащить с собой под землю? «Хрен редьки не слаще», – подумала я. Хорошо хоть, он не совсем безобразный: не страшно на морду взглянуть. А копи на этих длинных лапах – ничего так, если присмотреться, весьма даже симпатичные. Странно, но он совсем не агрессивен…

– Разум-м-меется! – сказал зверь, выгибая шею. Зеленая чешуя перекатывалась с легким звоном, будто слегка качнули стол, уставленный кофейными чашками. – Н-н-неуж-жто думаете, что я в-в-вас съем? Не-а – не буду! Пошто вы так? Я против вас ничего не имею. Не такой я в-в-варвар!

Ну, точно, он понимает все, о чем я думаю!

– Эй, хозяюшка! Хозяйка! Я пришел сюда сделать предложение. Понимаете? Я нарошно выполз из глуб-б-бокого подземелья. Не простое это дело: пришлось сполна землицы разгрести. Бона, все когти ободрал! Будь у меня злой умысел, злой умысел, злой умысел, разве б я смог такое сотворить. А сюда пришел, ибо вы мне нравитесь, нравитесь. Я думал о вас в глуб-б-боком подземелье. Но не мог больше выносить и в-в-выполз сюда. Все отговаривали, а мне не терпелось. Собрал всю свою х-х-храбрость, – я знал, вы по думаете: «Ах ты ж зверь такой! Набрался наглости делать мне предложение!»

– А разве не так? Такой нахальный зверь, да еще требует моей любви!

Тут морда зверя помрачнела. Цвет чешуек сразу поменялся на фиолетовый, тело съежилось и стало будто на размер меньше. Я скрестила руки и уставилась на усохшую тушу. Может, его тело меняется с переменой чувств? И под этим безобразным видом кроется легко ранимое сердце, нежное, как свежее пюре? Раз так, у меня есть шанс! «Попробуем еще разок. Но ты же безобразный зверь!» – громко подумала я. Так громко, что в сердце отдалось, точно лаем: «Но ты же безобразный зверь!» Чешуйки тотчас полиловели. Глаза зверя, точно всасывая всю мою неприязнь, расширились, вылезли из орбит, из них ручьями инжирного сока полились слезы.

Страх пропал. Тогда я на пробу представила, как могла, самую жестокую вещь. Мысленно связав зверя, я острым пинцетом по одной ощипала его зеленые чешуйки; потыкала раскаленным докрасна ножом в мягкие персиковые икры; что было сил вонзила обгорелый паяльник в опухшие, как инжир, глаза. Я представляла одну за другой все эти пытки, а зверь горько рыдал, кричал от боли, корчился в муках, словно это происходило с ним на самом деле…Цветные слезы, густая слюна из пасти, из ушей – газ пепельного цвета с запахом роз, ненавистный пристальный взгляд распухших глаз…

– Эй, хозяйка! Прошу вас, ради бога! Не думайте, пожалуйста, о таких зверствах! Умоляю, не п-п-представляйте себе всего этого!.. У меня н-н-не было злого умысла, – добавил он понуро. – Я не делаю ничего плохого. Я просто д-д-думал о вас.

Говори-говори! «Шутка ли – ты вдруг выполз в моем дворе, без спроса открыл дверь, вторгся в дом. Или я тебя приглашала? В конце концов, что хочу, то и думаю». Тем временем в голове поплыли еще более жуткие сцены. Я мучила, кромсала его тело разными механизмами и инструментами, не упуская ни одного издевательства. Я унижала его как могла. «Слушай, зверь! Ты ведь не знаешь, что такое женщина! А раз так, я тебе сколько угодно, сколько угодно всего напридумаю!» Силуэт зверя постепенно расплылся, сам он ссохся, подобно дождевому червю, до своего роскошного зеленого носа. Корчась на полу, зверь зашевелил губами, пытаясь еще что-то сказать мне напоследок. Видимо, что-то очень важное – словно забытую древнюю весть. Однако пасть его скривило гримасой, и он замер, а вскоре рассеялся и пропал вообще. Облик его стал тонкой тенью вечера. В воздухе повисли только выпуклые печальные глаза. «Такие шутки со мной не пройдут! Смотри-смотри, тебя уже ничего не спасет. Ты ничего не можешь сказать. Ты ничего не можешь сделать. Кончено твое существо». Спустя миг и глаза растворились в пустоте. Темнота ночи заполнила беззвучную комнату

Апрель 1991 г.

Молчание

– Господин Одзава, вам когда-нибудь приходилось в драке ударить человека?

Он посмотрел на меня, прищурив глаза, словно увидел перед собой нечто ослепительное:

– Почему вас это интересует?

Не свойственный ему взгляд излучал живые искорки, но спустя мгновение они пропали, и лицо приняло обычное невозмутимое выражение.

– Да так просто, – ответил я. Вопрос действительно не имел никакого смысла. И задал я его – видимо, зря – из праздного любопытства. Тему разговора я сразу же сменил, но Одзава на это не поддался. Было видно, что он все время о чем-то думал. Казалось, он то ли растерян, то ли чему-то сопротивляется. Мне оставалось лишь бессмысленно рассматривать вереницу серебристых самолетов за окном.

Поводом к вопросу послужил его же рассказ о боксе, заниматься которым Одзава начал с седьмого класса. Мы болтали о пустяках, убивая время перед посадкой, и беседа завязалась как бы сама собой. Тридцать один год. Он по-прежнему раз в неделю тренируется в спортзале. Неизменный победитель студенческих турниров – бывало, его даже включали в национальную команду. Я слушал Одзаву и меня охватывала странная мысль: по своему характеру он нисколько не похож на человека, отдавшего боксу почти двадцать лет жизни. А ведь мне не раз случалось работать с ним вместе. Что тут скажешь? Человек как человек: тихий, ненавязчивый. В работе честен и терпелив, с сослуживцами справедлив, при всей своей занятости не то что прикрикнет на окружающих – бровью не поведет. Мне ни разу не доводилось слышать, чтобы он на кого-то жаловался или о ком-то злословил. В общем, Одзава людей к себе располагал. Приятной наружности, нетороплив и спокоен… Я просто не мог себе представить, что привело этого человека в бокс, оттого и задал такой вопрос.

Мы пили кофе в ресторане аэровокзала, собираясь вместе лететь в Ниигату. На дворе – начало декабря. Небо затянуто тяжелыми тучами, будто его плотно закрыли крышкой. В Ниигате с утра свирепствовала пурга, и вылет самолета откладывался с часу на час. В аэровокзале было битком. Громкоговорители все время объявляли о задержке рейса, не позволяя отлучаться уставшим пассажирам. В ресторане топили нещадно, и мне приходилось постоянно вытирать платком пот.

– По большому счету, ни разу, – неожиданно начал Одзава после долгого молчания. – Занявшись боксом, я ни разу никого не ударил. Новичкам крепко-накрепко вбивается в головы: нельзя никого трогать за пределами ринга и без перчаток. Там, где обычный человек может дать сдачи, боксер обязан извиниться и отступить. Силу разрешается применять только к равным себе.

Я кивнул.

– Но если честно, один раз я все же ударил человека, – сказал он. – Мне тогда было четырнадцать. Я только-только начал заниматься боксом. Не сочтите за оправдание, но тогда я еще даже не знал, в чем техника этого вида спорта, и некоторое время выполнял одни упражнения по общефизической подготовке: прыгал через скакалку, растягивался, бегал… И ударил, совсем не собираясь этого делать. Правда, в тот злополучный момент я был как заведенный, времени на раздумье не оставалось, и рука выскочила непроизвольно – как пружина. Когда пришел в себя, он уже лежал. А меня и после удара продолжало трясти от злости.