Ива Джима - Сергей Юрьенен

Не выдерживая, он бросает ее на инфернальном углу и начинает ходить бесшумными темно-синими коврами с белыми звездами, кругами, лабиринтами, отыскивая на стеллажах примеры эффективной стилистики, только и всего, за содержание не он в ответе, да и не она, бедняга, набитая – как это называется? – посттравматическими синдромами. Malaise, malaise. Французское приходит слово. Но отчего? Не скажешь вроде, что мир пошел явно не туда, вроде все правильно, и надо давать по рогам… Но почему же в результате стало так много говна? Спесиво-торжествующего? Раньше казалось, что все оно только там, в «империи зла». Естественное перераспределение по всей поверхности? Под напором рухнувших барьеров? Или это просто кричит то самое правдоискательство, от которого, полжизни прожив на Западе, пора избавляться, чтобы стать, наконец, нормальным человеком. Но что значит – нормальным. Есть ведь такие, как она. Которые там, на базах, рассеянных по глобусу, задают себе проклятые вопросы.

На месте ее нет. Как и сумки Operation Iraq Freedom. Смотрительница сортиров, которая болтает с уборщиком, меняющим перчатки, бросает вопросительный взгляд. Он спешит отойти в нон-фикшн.

Открывая книги, хард-кавер и софт, неожиданно увлекается, и вот, что приходит в голову: здесь ведь тоже ужасы. Только явленные. Потерявшие тем самым напряжение. Преданные огласке, стиснутые между глянцевыми суперами, идеально подогнанными к твердым обложкам, превращенные в продукт, ужасы не ужасают. Просто часть всеобщей истории, принадлежащей каждому и никому. Обезврежено. Независимо от того, какой силы был заряд до того, как появился в виде книги. Но что было до этого? Когда сырец содержания мог рвануть так, что неосторожный любитель разлетелся бы на куски, не успев насладиться своим авторством. Прихватив заодно всех, кто рядом.

– Вот вы где, – слышит он. – А я жду вас там.

Ага. При этом, небось, предполагая, что русского писателя разобрала медвежья болезнь.

Отрываясь от страниц, он видит даму, возникающую из-за стеллажа. Вровень с ним ростом, благодаря каблукам надетых туфель, стоит госслужащая в пепельном костюме. Брюки, пиджак и белоснежная рубашка – с фаллическим даже галстуком. И если помятая, то лишь слегка, чем можно пренебречь. В конце концов, мы не в Европе.

– Узнаете девушку?

– С трудом.

– Не могу же я там появиться в сарафане. Чем вы здесь так увлеклись?

– Неважно. Важно, что такой будет и ваша. – Закрывая чужую, большую и тяжелую, он говорит, что на обложке видит, к примеру, «Ива Джима».

– Почему?

– К примеру. By Айрин…

– Только не вслух, прошу вас! Я ненавижу свое имя.

– Все ненавидят. Но потом все привыкают. Лиха беда начало.

– Что значит?..

– Что надо только начать. Заявить о себе.

– Не знаю…

– Я, – говорит он, – знаю.

– Можно личный вопрос?

– Всегда! Не обинуясь!

– А вам не страшно?

– Мне?

Впервые с момента встречи на веснушчатом лице возникает подобие расслабленной улыбки. – Значит, ошиблась девушка. На самом деле, вы тот самый двухметровый викинг, а я… даже не знаю. Мышка с мокрым хвостиком.

– Ей тоже было страшно, героине этих книжек, – всучивая магазинный пластиковый мешок с учебным материалом, который она покорно впихивает в сумку, где он видит сверху, на купленных в Нью-Йорке книгах и журналах совершенно не по делу, черное, фривольное, пляжное платье и тапки на сыромятных ремешках; предлагая вернуть деньги, говоря «тогда спасибо, будет, что читать в полете», но он прерывает:

– В высшем смысле, ничего особенного. Просто урок, как делать ужасы ужасней. Недосказанность, Айрин.

– Йес, сэр. Будем недосказывать.

– Точно так же и с эротикой, которая у вас, простите за прямоту, отсутствует… Недоговоренность.

– Йес, сэр, йес. Что еще?

– Неадекватность. Но это у нас есть. Могли бы объединиться под общим знаменем. Трэнд запустить, а то и моду. Глобальную. Поскольку мировой пожар в крови. Товарищи в тюрьмах. В застенках холодных.

Недоуменный взгляд:

– Я вам не следую?

– И не следует мне следовать, ибо заносит. Зацикливает, Айрин. Брежу вслух.

Пекло стало просто адским – но, возможно, только по контрасту с магазинным эр-кондишн.

На светофоре вспыхивают цифры, сразу начиная убывать.

Они спешат пересечь.

В тени невыносимо тоже. Она бросает взгляд на часы. По другую сторону улицы архитектура такая же, как и по эту, где лицом к лицу не разглядишь. Тридцатые годы. Тоталитарно выглядят и здесь, где «это невозможно». Как сказал их классик Синклер, и безразлично, какой из них. Такой тогда был стиль. Глобальный – что в Москве, что в Берлине.

Странно увидеть церковь, высокую и узкую, промеж гнетущих бастионов.

Она останавливается посреди тротуара – высокая и элегантная в своем костюме унисекс. Похожая на голливудскую актрису, имя которой всегда он забывает. Взгляд, брошенный на сумку, полон сомнения, которое понятно. С этакой пумой багаж уж слишком военно-полевой.

– Айрин, я вас жду. Удачи.

– Боюсь, что может оказаться долго.

– Главное, пописали.

С восходящей интонацией:

– Простите?

– Не дольше рабочего дня, надеюсь.

– Очень надеюсь, что.

– Тогда гуд лак.

Глядя вослед, политкорректно на жопу глаз не опуская, как автор фронтально отражается в дверях, как смыкается за ним наклеенная горизонтальная полоска, сине-бело-красная, чтобы не врезаться, как ему навстречу из-за коричнево-красной, махогонной стойки поднимается баскетбольного роста пожилой привратник, полная зубов улыбка под тонкими усиками из другой эпохи, которая представляется более сердечной, но это так всегда, на самом деле же иллюзия, ибо довлеет дневи злоба его…

А если, действительно, безумие?

Опуская сумку на тротуар, берясь для опоры за счетчик парковки. Над покинутым перекрестком воздух дрожит, искажая четкость восприятия. Какой для меня в этом интерес? Затягиваясь, поднимает голову, закатывает глаза, чтобы прочувствовать грузность громады, в которой исчез потенциальный автор.

Которому есть, о чем поведать миру.

Вот, в чем все дело. Ничего подобного с ним не произошло. Если ему и было о чем в этой жизни рассказать, шанс свой пропустил. Нет, рассказал, конечно. Так, кое-что. Взрыва не вызвав. Не Солженицын. Рядовой войны, к тому же не горячей. После победы в которой отброшен, как все прочие – невыдающиеся. Нет, морская пехота нам не мозжила пальцы, хватающиеся за последний вертолет в Сайгоне. С нашей помощью, в конце концов, на этот раз они не проиграли. Нельзя сказать и то, что победитель ничего не получил, в конечном счете, оказавшись здесь.

Носком опять развязавшейся туфли придавливает на бордюре свой окурок, обращая внимание при этом, что курят в административной части не меньше, чем в мятежной черной, точнее, черной теперь и «голубой», где он снимает комнату – там, за U Street. Мятежной, конечно, в прошлом, в незабвенном 68-м, а сейчас, когда бунтарские времена, похоже, безвозвратно миновали, просто застрессованной. Malaise, malaise. Но есть наркотики, конечно. А из штата Вирджиния – «из-за реки», где нет запрета на оружие, всегда можно пригнать и ствол…

Интересно также, что начинает, наконец, он разбираться в марках их машин. Заставленная вдоль тротуара патриотическими «линкольнами» и «меркуриями-гран маркиз», проезжая часть улицы пустынна, и, протиснувшись между хромом бампера и решетки, он пересекает по диагонали, затем бетонные плиты тротуара, которые кажутся слишком жесткими, когда ступаешь, поскольку жароустойчивые и не плавятся даже в пекле, затем оказывается за оградой симпатичной церквушки. При всей тесноте, есть и деревья, и вкопанная в землю скамейка, перед которой тоже валяются богохульственные окурки. Не иначе, как служащие из окрестных зданий забегают на перекур по-быстрому. Кто же еще. Не священно же служители.

Сбросив ботинки, которые на босу ногу, уперев в землю пятки, он пребывает в неподвижности, пытаясь только дышать сигаретным дымом и ни о чем не думать, выдох и вдох из-под самой диафрагмы, визуализируя мишенью встающую навстречу цифру, пока не сознает, что держит ладонь на сумке, которая съезжает под собственной тяжестью, там, внутри себя, распадаясь на две неравные части. Напихано, конечно, было в нью-йоркской спешке. Не по-военному. Но ведь и человек сугубо штатский, чей ангажемент, судя по предъявленному ID, кончается вместе с летом. До конца которого теперь, коли взялся за гуж, слишком много предстоит успеть. Агент. Special literary agent. Стратегия тут ясна, что же до тактики… Сначала статья, конечно. Портрет. Приятель в Нью-Йорке возбудился образом, и обязательно напишет – после отдыха в Европе. Родившаяся в отказе. Дяди в штатском обыскивали портфель октябренка. Затем свобода. Бейсмент в Бруклине. Бенсонхерст-блюз. Манифестации у советских представительств. Университеты. Ну, и период героики в третьем мире. Где ко всем подвигам упомянуть про книгу. С руками оторвут. Бороться за право будут. После чего success. Без вариантов.