Недоброе утро Терентия - Денис Грей

не трепался мурло! Первый раз в своей жизни я тогда человека ударил. Чтоб прям кулаком, да в рыло! Сосед до сих пор без двух зубов ходит, козел. Без передних. А как лыбу растянет, ну вылитый нетопырь, право слово! Иль выдра. Тьфу, на него. Помянешь, дык икнется...

А мамане своей, я верил! Даже когда узнал, что в космос уже лет сто, как никто не летаит. Как последняя война началась, так летать и перестали. Все ракеты тогда в другое переделали. Шоб не в космос, а врагам на головы летело. Ядрены заряды рвать! Так и рвали поначалу. А потом оно взад полетело. Да еще пуще нашего! Кто ж подумать то мог, что и у врагов тех, окаянных, таки-ж ракеты найдутся? Ото-ж... Военный просчет вышел. Помню маманька рассказывала, а ей до этого, ее маманька: что генералов тех, просрамившихся — вешали. Почти всех перевешали. А кинулись новых назначать, дык нетуть никого! Таки-ж пьяньдылыги сидят на казенных харчах, жрут в три горла, да пьют в пять глоток, а как стратегию какую придумать, чтоб и врагов извести, и народ свой сберечь, — так хер! Привыкли кучу народу в атаки гонять. Только не было тех куч уже. Поди и трети народу не набралось... Махнули, плюнули и назначили тех, кто под руку подвернулся. Не успели они покомандовать. После ядреного, еще чем-то жахнули. Да так жахнули, что и войне тогда враз конец! Радовались вроде поначалу. Ну да не было счастья, дык несчастье помогло! Войны нет. Мир! Ага... Люди умирать стали кругом. И тут, и там. И везде. Видать шибко ядреным чем-то жахнули! А опосля детишки больными, да невдалыми родиться начали. С уродствами. Да не жильцы почти все. Только к третьему поколению выровнялось. Но появились и другие люди. Совсем не такие, как все! С особенностями всякими. Как дядька Вий! И до сих пор такие родятся. И я такой народился. Таки дела...

А маме, я верил. Чтобы ни было, все равно верил! И очень хотел, чтобы она это знала и от этого стала еще хоть чуточку счастливее! Одна она у меня была родненькая. А я у нее. Вся наша семья. И больше никого. Вот так.

Ну, лежать и мысли думать-то оно хорошо, только надо на ноги подниматься! Не дело так, живому человеку на земле валяться. Гляди, не ровен час и почки простужу! Иль та зараза, что норовила в меня залезть с тыльного хода, вылезет поглядеть, где же это объект ее желаний подевался? Не-не-не! Не мое это, не готов я к таким мероприятиям! Чай, не на Первомай по селу ходить и в окна людям тарабанить, да поздравлять, шоб налили сто грамм. Тут целый интим, да без моего согласия! Тьфу...

Встал. Подтянулся. А не земля, это вовсе! Тоже шкура. Мягкая, а как буцанешь, подрагивает, ухает... И вокруг, будто комната, — не комната, а полусфера и все стены из такого-же. Шкура, вены, жилы... Все пульсирует, подрагивает, живет! И не одно такое яйцо, из которого я вылез. Много их! По среди комнаты-полусферы огромадный столб, из кожи и с венами, как хер. И яйцами весь унизан. Одни лопнутые и пусто в них, висят просто, шкуру свесив. А другие — полнехоньки! Шевелятся, тоже ухают... Мамочка... Где это я?! Подсказал бы кто! Да у кого же спросишь! У столба? Или в яйца спрашивать? Не культурно это...

Решил осмотреться. Вдруг, чего полезного увижу? Прошелся вокруг столба. Со всех сторон яйца эти. Ничего нового! Оглядел потолок. Стены сходятся в купол. Купол держится на хере. Ни окон, ни дверей. Все из шкуры, да вен. Все шевелится, пульсирует и тоже живет... Прошел вдоль стен. Вот тут повезло немного больше! Между двух жирнющих вен, нашел все-таки щелочку! По свежему ветерку нашел. Вроде бы как с улицы тянет! Засунул туда глаз свой и обомлел...

В городе я почему-то оказался. Что от моей деревушки верст сорок будет. А как? Засыпал-то помню — дома! В постелюшке, с женой. С любимушкой своей. Чин-по чину... А сейчас в городе. Почти в его центре. Вон видно даже «Горком Партии»! Там наши вожди завсегда заседали. Здание пирамидкой построено. Чтобы чем выше чин — тем меньше там народу всякого, прохожего должно быть. Чтоб не мешались под ногами, не мельтешили перед глазами. Не отвлекали думу думать. О нас. О народе родном! Такая вот система. А сейчас оно без вершинки. Рухнула его верхушка «власти». Стоит с огрызком. Будто откусил кто. И побито все здорово. А дальше не видать ничего. В дымке все. Туман такой серый, плотный... И дырка маловата. Надо бы по-ширше!

Ну, ломать — дело не хитрое. Просунул пальцы, распер, поднатужился... Крепкая зараза. Еще шибче поднатужился... Лопнула! Аккурат — голову просунуть. Ну я и сунул морду-то свою. Батюшки! Городу хана. Руины... Почти все разбито! И дома щербатые и дороги дырявые и мост, тот, что в прошлые дни реку перепрыгивал, и тот пополам... Беда-беда! А я где?.. А я, навроде как, над землей вишу. Высоко! Метров двадцать. Не, не прям, чтоб просто так, мой теремок-то, купол этот окаянный, в небе зависший. А на — ножке. Длинной такой, до земли и изогнутой чутка. Гладенькой. Будто в грибе я сижу. Поганке. В самой ее маковке. И вокруг такие-же еще есть. Пять штук насчитал! А это что?! Какие-то длиннючие щупальца прямо с неба свисают. Да не просто так! Шевелятся. Двигаются. Шебуршат по земле. Будто рисуют там чего-то. А что именно делают — не видать. Далеко и туман. А откуда растут? Задрал я бестолковку свою. Мать чесная... Медуза надо мной висит. Огроменная! Даже не только чтоб надо мной. Над всем городом висит! Под облаками. Серая. Из кожи вся. Живая и шевелится вся. И чешуя на ней такая играет, поблескивает. И бахрома под ней. Красным светится. Даже навроде и красиво должно быть, ток страшно мне от этой красоты... И урчит она эта медуза, да так, что с неба гром гремит. Будто кит воет, только низко так, протяжно. Жутко... Убрал я морду оттуда. С улицы. Страшно стало! Апокалипсец видать пришел. Полный!

Сел на жопу. Сижу. Делать-то, чего?