Нечто о первом человеческом обществе по данным Моисеева Пятикнижия - Фридрих Шиллер

Не будучи первыми, они считали себя слишком высокородными для роли последних; да и воспитаны они были в такой холе, что не могли подчиняться другому. Что же им было делать? Бахвалиться своим знатным происхождением и крепкими мышцами — вот всё, что им оставалось. Впав в ничтожество, они уносили с собой в нищету лишь воспоминание о былом благоденствии да горечь ожесточившегося против общества сердца. Голод делал их разбойниками, удача в разбое — искателями приключений, а порой и героями.

Вскоре они становятся грозой мирного земледельца и беззащитного пастуха и начинают отнимать у них всё, чего бы ни пожелали. Молва об их удаче и подвигах широко разносится среди окрестного населения, и многие, соблазнившись лёгкостью этого нового образа жизни, а также достатком, который он им сулил, вступают в их шайки. Так они, повествует Пятикнижие, стали могущественными и прославились.

Этому, всё усиливавшемуся в первом обществе беспорядку, по всей вероятности, положен был бы конец установлением порядка, и упразднение равенства между людьми привело бы от власти патриарха к монархии: самый могущественный и дерзкий из этих искателей приключений объявил бы себя властелином, построил бы укреплённый город и основал бы первое государство, — но существо, вершащее судьбами мира, сочло такое событие преждевременным, и ужасающее стихийное бедствие внезапно преградило человечеству путь к дальнейшему усложнению уклада его жизни.

Первый царь

Азия, которую потоп лишил её населения, вскоре стала добычей диких зверей, быстро размножившихся на столь плодородной после потопа земле и распространивших своё господство повсюду, где человек был не в силах оказать им сопротивление. Поэтому каждый клочок земли, за обработку которого принимались люди нового поколения, необходимо было сначала отнять у диких зверей, а затем, силой и хитростью, отстаивать в борьбе с ними. Наша Европа в настоящее время очищена от этих диких обитателей, и мы едва ли можем представить себе, сколь тяжким бедствием для человека были они в те времена; сколь страшен был сей бич, об этом, помимо свидетельства некоторых мест Пятикнижия, мы можем судить также по обычаям древнейших народов, в особенности греков, которые приписывали укротителям диких зверей бессмертие, а также обожествляли их.

Так, например, фиванца Эдипа провозгласили царём в благодарность за то, что он уничтожил опустошавшего страну Сфинкса. Сходным образом заслужили себе посмертную славу и обоготворение Персей, Геракл, Тесей. Всякий, кто не жалел своих сил ради искоренения общих врагов, становился величайшим благодетелем человечества, и действительно, для того чтобы ему в этом деле сопутствовала удача, он должен был соединять в себе редкие дарования. До того как война начала свирепствовать между людьми, охота на зверей была подлинно делом героев. Такая охота осуществлялась, по-видимому, толпами людей под предводительством храбрейшего из них, то есть того, чьё естественное превосходство над остальными обусловливалось его мужеством и умом. С его именем связывались важнейшие подвиги этого рода, и оно привлекало многие сотни людей, готовых следовать за ним по пятам, чтобы вершить под его началом чудеса храбрости.

Поскольку такая охота предпринималась на основе некоторых предварительных соображений, то есть по плану, задуманному и осуществляемому предводителем, он молча присваивал себе право указывать остальным их обязанности и навязывать им свою волю. Неприметно для них самих у людей выработалась привычка повиноваться ему и выполнять его замыслы, как наиболее прозорливые. Если к тому же предводитель отличался личной отвагой, смелой душой и физической силой, то страх и восхищение, которые он вызывал, ещё больше способствовали его возвышению, и люди в конце концов слепо подчинялись его руководству. Если между его товарищами, совместно с ним участвовавшими в охоте, возникали какие-нибудь раздоры, — а в такой многочисленной, грубой и дикой толпе охотников это было неизбежно, — то естественным судьёю их споров был опять-таки он, кого все почитали и боялись; почтения и страха, порождённых его личной отвагой, было достаточно, чтобы придать вескость его приговорам. Так предводитель охотников сделался вождём и судьёй.

При дележе добычи ему по справедливости, как предводителю, давалась большая доля, и так как она превосходила его потребности, то у него оставался излишек жизненных благ; раздачей этих благ он обязывал других к признательности ему и таким образом создавал себе приверженцев и друзей. Вскоре вокруг него собралось некоторое количество наиболее храбрых, численность которых он старался непрерывно увеличивать постоянными благодеяниями; так он неприметно создал из них своего рода личную охрану, отряд мамелюков, со свирепым усердием поддерживавших его притязания и наводивших своей многочисленностью ужас на всякого, кто пытался ему противоборствовать.

Поскольку охота, которою он занимался, была полезна земледельцам и пастухам — ведь он очищал их угодья от врага, несущего с собою опустошение, — вполне возможно, что они начали доставлять ему время от времени добровольные дары из своих урожаев и от приплода своих стад в качестве известного вознаграждения за его столь полезный им труд; этот дар он впоследствии превратил в постоянную дань, полагающуюся ему по заслугам, и, наконец, стал взимать её с них, как налог, как следуемый ему побор. Частью этой поживы он оделял самых ретивых воинов и тем самым увеличивал число своих подчинённых. Так как охота нередко заводила его на поля и пашни, что причиняло им немалый ущерб, то многие земледельцы сочли для себя выгодным откупаться от этого зла добровольным подарком, который он впоследствии опять-таки начал требовать и со всех тех, чьи поля он мог бы повредить, если бы только захотел. С помощью этих и сходных с ними способов приумножал он своё богатство, а благодаря ему — богатство своих приверженцев, составивших в конце концов небольшое войско, тем более грозное, что в борьбе со львами и тиграми оно закалилось, легко переносило любые опасности и невзгоды и вдобавок одичало вследствие грубости своего ремесла. Ужас предшествовал теперь его имени, и никто уже не отваживался отказывать ему в чём бы то ни было. Если у кого-нибудь из сопровождавших его возникал спор с кем-нибудь посторонним, охотник, естественно, взывал к своему вождю и заступнику, и тот привык таким образом распространять свою судебную власть и на то, что к охоте не имело ни малейшего отношения. Чтобы стать царём, ему теперь недоставало только торжественного признания; но разве кто-нибудь мог бы отказать в этом ему, предводителю вооружённых до зубов буйных дружин? Он был более всех способен властвовать, так как более всех располагал мощью, потребной, чтобы заставить подчиняться своим велениям. Он был благодетелем в отношении всех, ибо ему, а не кому-либо другому, обязаны были они миром и безопасностью от общего всем врага. Власть в сущности уже принадлежала ему, ибо самые сильные и те уже находились у него в подчинении.

Подобным же образом стали царями, властвующими над своими народами, предки Алариха, Атиллы, Меровея. Так же обстояло дело и с греческими царями, которых Гомер живописует нам в Илиаде. Все они поначалу были начальниками вооружённых отрядов, победителями чудовищ, благодетелями своих народов. Из военачальников они постепенно превращались в посредников и затем в судей; на средства, добытые разбоем, они приобретали себе приверженцев, благодаря которым становились могущественными и грозными. И, наконец, они путём насилия всходили на трон.

Приводят пример мидянина Дейока, которого народ добровольно возвёл на престол в благодарность за то, что, отправляя обязанности судьи, он принёс ему много добра. Попытка объяснить, исходя из этого примера, происхождение царской власти была, однако, ошибочной. Когда мидяне сделали Дейока своим царём, они уже были народом, уже были политически сложившимся обществом; в нашем же случав лишь первый царь положил начало образованию подобного общества. Мидяне до избрания на царство Дейока успели испытать на себе всю тяжесть ига ассирийских монархов, тогда как царь, о котором у нас идёт речь, был первым царём на свете, а народ, подчинившийся его воле, — обществом свободнорождённых людей, ещё не знавших над собой ничьей власти. Власть, которой были покорны в прошлом, может быть с лёгкостью восстановлена таким мирным способом, но установить столь же мирным путём совершенно новую и никому не известную власть — невозможно.

Поэтому, сообразуясь с ходом вещей, гораздо правильнее предположить, что первый царь был узурпатором, возведённым на трон отнюдь не добровольным, единодушным призывом нации (ибо в те времена ещё не было наций), но насилием, удачей и готовой на всё вооружённой дружиной.