Михаил Зенкевич - тайна молчания - Л Озерова

Стал я сразу вдруг Всех поэтов старше. Дайте ж мне клобук Белый патриарший!

Михаил Зенкевич не афишировал своего внутренне-го несогласия с порядками, царившими в стране и ли-тературе. Он ждал суда читателей, пусть эти читатели и придут позднее, в будущем. Строже всех поэт судил самого себя. И это в обычаях русской поэзии.

Нет безжалостней, нет беспощадней судьи, Он один заменяет весь ревтрибунал, Он прочтет сокровенные мысли твои, Все, которые ты от всех близких скрывал. Наблюдение и автобиографическое признание, ми-мо которого нельзя проходить, оценивая творчество по-эта в целом.

От него ты не скроешься даже во сне, Приговор его станет твоею судьбой. Так по вызову совести, наедине Сам с собою ты будешь в ночной тишине Суд, расправу вершить над самим собой.

Это сказано в 1956 году. Поэту семьдесят лет. Чув-ство, разум, совесть продолжают бодрствовать. Еще более, еще острей и воспаленней, чем в молодые годы.

При слове "акмеисты" сразу же возникают три име-ни: Николай Гумилев, Анна Ахматова, Осип Мандель-штам. А дальше? Дальше - недоуменная пауза.

И только немногие знатоки и любители воэаии на-зывают Михаила Зенкевича. Мы не обращались к мод-ным сейчас социологическим опросам, не собирали мнения. Наше участие в литературной жизни подска-зывает нам это прочное и звомкое имя: Зенкевич, Ми-26

хайл Александрович Зенкевич. Цифирь редко дружит с поэзией. Четвертый, так четвертый. Внятно. Внук поэ-та Сергей Евгеньевич Зенкевич убедил нас в правомер-ности такого счета. Он, конечно, условен. Куда умест-нее сказать: "Златокудрый Миша". И вот почему.

Это словосочетание, это прозвище я услышал из уст Анны Ахматовой. Она оживилась, рассказывая мне о днях молодости, о Царском Селе, откуда друзья-акме-исты часто ездили в Петербург. Это были совместные веселые поездки. И веселье это происходило во многом от "златокудрого Миши". Анна Андреевна причисляла Михаила Александровича Зенкевича к истинным акме-истам. Иногда она говорила: "Нас было шестеро", под-час: "Нас было семеро". Мы же ныне скажем: он был акмеистом и этого вполне достаточно. Равным среди равных. Он прошел большой жизненный и творческий путь и, наверное, всегда помнил слова, сказанные его другом Николаем Гумилевым о "Дикой порфире": "Ди-кая порфира" - прекрасное начало для поэта. В ней есть все: твердость и разнообразие ритмов, верность и смелость стиля, чувство композиции, новые и глубокие темы. И все же это только начало, потому что все эти качества еще не доведены до того предела, когда про-сто поэт делается большим поэтом. В частности, для Зенкевича характерно многообещающее адамистиче-ское стремление называть каждую вещь по имени, словно лаская ее. И сильный темперамент влечет его к большим темам, ко всему стихийному в природе или в истории".

"Дикая порфира" - это не сборник стихов, а имен-но книга. Книга в ее единстве и цельности. Как "Сумер-ки" Баратынского, "Кипарисовый ларец" Анненского, "Ямбы" Блока.

Дело, конечно, не в какой-то особой "научной поэ-зии". Дело в том, что Михаил Зенкевич в большей сте-пени, чем другие поэты, интересовался естественными науками, историей, философией, Это не могло не ска-заться на его творчестве. Не зря критика утверждала, что из всех акмеистов определенным мировоззрением обладает именно Михаил Зенкевич. Он не боялся науч-ных терминов, законов науки, ее творцов. Он сделал ре-шительный шаг к ним.

Свою "Дикую порфиру" молодой акмеист, как я уз-нал, вез вместе с "Вечером" Анны Ахматовой на извозчичьей пролетке в книжный склад. Жизнь была впере-ди. Она обнадеживала...

Он стал большим поэтом. Учителем называл его Эдуард Багрицкий, влияние Зенкевича испытали на се-бе Леонид Лавров, Николай .Тарусский, Марк Тарлов-ский, Георгий Оболдуев, Яков Хелемский, Андрей Сер-геев, Михаил Синельников и пишущий эти строки. Не-сомненно влияние поэзии раннего Зенкевича на поэзию украинского мастера Миколы Бажана.

Метафоризм, живопись словом, "фламандской школы пестрый сор", властно-тяжелую поступь сти-ха - все это мы впитали в себя с юношеских лет, и это соединилось с именем Зенкевича (наряду с именем Нарбута).

С Михаилом Александровичем Зенкевичем меня по-знакомил Василий Васильевич Казин весной 1933 года. Это было в поэтической редакции Гослитиздата, поме-щавшегося в Большом Черкасском переулке. Я был горд передо мной человек, который был на "ты" с са-мим Николаем Гумилевым. Казин внимательно прочи-тал мою первую стихотворную тетрадь. Эту тетрадь при мне он передал Зенкевичу, который и сам прочитал ее и показал Багрицкому, жившему в Кунцеве.

Эдуард Георгиевич вас ждет. Ваши стихи у не-го,- сообщил мне Зенкевич в том же Гослитиздате при следующей встрече.

К тому времени я уже был недоволен стихами пер-вой тетради и мне хотелось написать по-новому, более убедительно, и я начал новую тетрадь.

Встречу с Багрицким по легкомыслию и застенчиво-сти я отложил. В феврале следующего, 1934 года в Кие-ве, находясь на каникулах, я развернул газету и увидел имя Багрицкого в траурной рамке. Вероятно, тогда впервые со скорбной определенностью я понял, что ни-чего в жизни нельзя откладывать, особенно встречи с примечательными и очень больными людьми.

Много поздней, почти через тридцать лет, Михаил Александрович Зенкевич на своей подаренной мне кни-ге "Сквозь грозы лет" (1962) сделал надпись: На па-мять о первой встрече, когда Эд. Багрицкий и я прини-мали Ваши еще юные стихи в журнал "Новый мир". Помнится, в этот журнал принимали мои более позд-ние стихи Михаил Зенкевич и Павел Антокольский, ве-давшие поэтическим отделом "Нового мира". Ко времени знакомства с Михаилом Александрови-чем я уже знал его мощную книгу "Дикая порфира", о которой только что шла речь, и более поздние книги, выходившие все реже и реже, уступившие дорогу пере-водам, прежде всего драгоценной антологии "Поэты Америки. XX век" и "Американские поэты в переводах М. Зенкевича".

В передаче русского поэта я впервые узнал Лонг-фелло, Уитмена, Дикинсон, Мастерса, Роберта Фроста, Элиота, Майкла Голда, Карла Сэндберга. Внешне, если судить по портретам, этот последний похож, как мне казалось, на своего переводчика. Когда я сказал об этом Михаилу Александровичу, он улыбнулся, ему, очевидно, понравилось сравнение.

Открытие поэтической Америки благодаря Михаи-лу Зенкевичу состоялось. Книгу читали. Вот свидетель-ство этого интереса: стихотворение Роберта Фроста "Цветочная поляна" в переводе Михаила Зенкевича стало любимой песней студентов в 60-е годы. Всюду, где они собирались, возникала эта песня. Многие зна-ли, что это стихотворение Фроста, но только единицы помнили, что это перевод Зенкевича.

Михаил Зенкевич прожил до 1973 года - большую для горемычных акмеистов жизнь: восемьдесят семь лет. Он был всесторонне одаренным и основательно об-разованным человеком. Он не дал себе права пойти поперек судьбы и следовал завету Достоевского: "Сми-рись, гордый человек". Возможно, этот стоик сам пере-шел себе дорогу и не дал свободно развиваться зало-женному в нем дару?

Витальное начало наиболее ощутимо у раннего Ми-хаила Зенкевича. Торжество плоти. Доисторическое су-ществование. Мощь жизненных сил, рвущихся к сози-данию. Физическая тяжесть строки.

"Огнетуманные светила" ("Марк Аврелий"), "Вы-гнувши конусом кратер лунный, потоками пальм исте-кает вулкан" ("Грядущий Аполлон"), "Серебристая струйка детского голоса" ("Тигр в цирке"), "И мглится блеск" ("Купанье"), "Растоплена и размолота полу-нощной лазури ледяная гора. День - океан из серебра. Ночь - океан из золота" ("Мамонт"). Это примеры образности раннего Зенкевича. В поэзию ворвались геология и зоология. Они вошли в плоть и кровь его об-разов.

"Поэт предельной крепости, удивительный метафо-рист" - эти слова о Михаиле Зенкевиче принадлежат Борису Пастернаку, который, в свою очередь, сам был "удивительным метафористом", за творчеством кото-рого автор "Дикой порфиры" следил с напряженным интересом. В наших с Михаилом Александровичем бе-седах Борис Пастернак занимал большое место. Зенке-вич - метафорист в пределах двух-трех слов (см. пер-вый приведенный здесь пример "огнетуманные све-тила"), в пределах строки и строфы, целой книги (име-ется в виду невышедшая - "Со смертью на брудер-шафт").

Вместе со стихами Михаила Зенкевича я знакомил-ся и с произведениями незаслуженно забытого Влади-мира Нарбута, тоже истинного акмеиста. Я в жизни так и не встретил его. Зенкевич урывками, каждый раз недоговаривая и обещая договорить, создавал устный портрет своего победоносного и горемычного друга.

Первые книги стихов после 1910 года выходили одновременно или одна за другой. Это было зело уро-жайное время для русской поэзии. "Жемчуга", "Ве-чер", "Камень", "Дикая порфира" и - обязательно надо добавить "Аллилуйя" Владимира Нарбута. Книга "Аллилуйя" вызвала протест властей, автора осудили за порнографию. Он должен был оставить Пе-тербургский университет, расстаться с близким другом Михаилом Зенкевичем и уехать из России. По опубли-кованным Л. Пустильник письмам Нарбута к Зенкеви-чу видно, сколь тесной была дружба этих поэтов: "Мы ведь как братья, по крови литературной, мы такие. Знаешь, я уверен, что акмеистов только два - я да ты". Нарбут предлагал Зенкевичу совместное печатание: